В поисках П. Д. Успенского. Гений в тени Гурджиева
Шрифт:
После того утра они встречались в «Филиппове» ежедневно, в полдень, и разговоры всегда крутились вокруг одной и той же темы: как найти учителя, который приведет их к «чуду». «Чудом» называлось сверхсознание, термин, популяризованный писателем М. В. Лодыженским. Все, о чем они говорили: четвертое измерение, Вагнер, Святой Грааль, Вивекананда, алхимия, йога, Ницше, магия, самадхи и тому подобное, – снова и снова приводило к необходимости трансформации сознания. А для Успенского это означало найти кого-то, кто знал, как это делать.
Из воспоминаний Анны очевидно, что они с Успенским стали любовниками. Она говорит, что Успенский нашел в ней спутника в поиске. Он видел в ней «движущую силу», которой тоже обладал, и это открытие заставило его чувствовать себя «восемнадцатилетним», хотя ему было за тридцать. Эти «мальчишеские» качества проявлялись и другими способами, больше всего в его энтузиазме по поводу неизвестного. «Иногда человек может шагнуть с края пропасти и перепрыгнуть на другую ее сторону,
Успенский просил Анну играть для него на пианино. Ее игру он находил вдохновляющей, полной творческой силы. Он сравнивал музыку со своего рода языком, как «знаки в небесах». Он говорил, что «повсюду есть знаки, но мы не умеем их читать». Учитывая, что Успенский несколько раз признавался в отсутствии любви к музыке, возможно, это были своего рода метафизические комплименты: либо так, либо Анна в своем рассказе приукрашивает. Успенский сравнивал их голод по чуду с русской сказкой о жар-птице, которую авангардный композитор Игорь Стравинский недавно использовал в качестве темы для балета. Неуловимая, магическая жар-птица роняет перо из огненного хвоста и обжигает руки преследователя. Хотя ее невозможно поймать, но остаются доказательства ее существования. Те, кто следуют за жар-птицей, как говорил Успенский, могут разочароваться в своих надеждах, но сами поиски приносят радость, покой и смелость продолжать путь.
Анна видела в лице Успенского «сияющую уверенность, полную юного счастья». Она замечает, что никто больше этого не наблюдал. В таком счастливом настроении его вдохновение и фантазия раскрывались в полную силу, и позднее, когда они встречались в Берлине, Лондоне или Париже, она видела, что эта юная невинность затвердела и превратилась в непроницаемый внешний панцирь. Почему, спрашивает она, Успенский избавился от «нежного поэтического сияния своих петербургских дней»? Может ли быть так, что он счел эту свою сторону слабостью?
Однако в те времена, в период их романа, чаще проявлялся Петр, чем Демьян, – исключительно уверенный в себе и, возможно, слегка высокомерный Петр. «Не думаю, что среди твоих друзей есть кто-нибудь настолько же интересный, как я», – заявлял он. И Анне приходилось соглашаться, хотя она уже немало видела в жизни, побывала замужем и пережила несколько романов. Успенский притворился шокированным этими откровениями, но они не мешали им гулять по улицам до рассвета, а затем, одним или в компании Волынского и других искателей из «Бродячей собаки», останавливаться у Николаевского вокзала для последней чашки кофе или стакана чая.
Обычно Успенский уходил домой последним, проводив Анну до дверей ее квартиры на Николаевской улице. Затем, после нескольких часов сна, все начиналось сначала. Однажды Успенский пригласил Анну в свою комнату. Поскольку она приглашала его послушать ее игру, он хотел вернуть любезность и показать ей свои книги. Понимая, что его интересует не только любовь к интеллектуальной литературе, Анна все же согласилась. Она просмотрела книги и выбрала три, которые хотела взять домой: «Космическое сознание» Бека, «Четвертое измерение» Хинтона и работу по йоге Вивекананды. Успенский сказал ей, что, если бы книги Вивекананды перевести на русский, они наверняка бы хорошо разошлись. Анна приняла его замечание близко к сердцу и связалась со своей подругой, Ниной Сувориной, племянницей издателя Алексея Суворина, который издавал книгу Успенского по Таро («Символы Таро: философия оккультизма в рисунках и числах») и его же короткую работу по йоге («Искания новой жизни. Что такое йога»), которые позднее вошли в «Новую модель Вселенной». Суворин сочетал блестящие таланты редактора с неуравновешенным характером. Однако у него было хорошее чутье на то, что будет продаваться, а что нет, и его издания работ Вивекананды, с яркими фиолетовыми обложками и желтыми буквами, стали очень популярны.
По словам Анны, сам Успенский работал над двумя книгами: своим романом, который тогда назывался «Кинемадрама не для кинематографа», и сборником рассказов «Разговоры с дьяволом: оккультные истории». Оригинальное название «Ивана Осокина» демонстрирует сторону Успенского, малоизвестную его поздним читателям: чувство юмора. Оно еще больше проявляется в его оккультных историях, одна из которых, «Изобретатель», включает очень смешное и остроумное описание черной мессы в Париже конца века, который Успенский хорошо знал. Это тоже сторона Успенского, с которой редко удается познакомиться.
К этому времени стремление Успенского найти учителя достигло критической точки. Друг, эмигрировавший в Австралию, предложил поехать вместе с ним, но Успенский знал, что не найдет там того, что ищет. Возможно, он нашел бы путь у йогов в Индии, и, несомненно, его разговоры с Анной касались этой его одержимости. Наконец она предложила сделать то, на что он уже решился.
Успенский получил комиссию от трех русских газет на поездку в Индию и записки о путешествии. Он был убежден, что большая часть ценных знаний до сих пор остается на Востоке; наверняка там их было больше, чем в Европе. Он признавал, что на эту точку зрения отчасти повлиял элемент романтизма; в его мыслях Индия и чудо совпадали [91] .
91
Несомненно, Успенский был не единственным, кто питал романтические представления об Индии и Востоке. Идея, что на Востоке хранится обещание мудрости, неведомой на Западе, имеет давнюю традицию, и во времена Успенского такие фигуры, как мадам Блаватская и Эдвард Карпентер, отправлялись путешествовать на Восток в качестве практически необходимого элемента для личного духовного развития. В числе других, отваживавшихся выбраться на Восток, были граф Герман Кейзерлинг, чьи «Дорожные дневники философа» (1916) стали бестселлером, и писатель Герман Гессе, у которого заимствует фразу для названия романа «Путешествие на Восток». Как ни странно, хотя он путешествовал на Цейлон и Суматру в 1911 году – за два года до Успенского – Гессе так и не добрался до Индии, и его описание путешествий позволяет предположить, что опыт был для него неприятным. Описание неудачного путешествия Гессе на Восток см.: Ральф Фридман, «Герман Гессе: пилигрим кризиса» (1979). Гессе, как и Успенский, обнаружил, что Индия его воображения вдохновляет его намного больше, чем реальное путешествие на Восток. Любопытно, что оба писателя следовали похожими маршрутами: оба говорят о визите в священный Храм Зуба в Канди. В отличие от легкости воздушных перелетов наших дней и практически мгновенного общения через Интернет, путешествия в начале XX века были своего рода инициациями, часто сочетавшими неудобства с определенной опасностью. Они полностью отрывали человека от привычной рутины. Попасть из Санкт-Петербурга в Индию было непросто, и одно это, не говоря уже о ярких наблюдениях Успенского, сделало бы его популярным авторитетом по мистическим путям Востока.
На практике Успенскому пришлось разочароваться в этих романтических представлениях. Однако путешествие прошло не совсем даром. Во-первых, в каждом порту, в котором Успенский оказывался, он наблюдал странные явления. На каждом этапе пути: в Лондоне, Париже, Генуе, Каире, Коломбо, Галле, Мадрасе, Бенаресе и Калькутте – он встречался с людьми, которые разделяли его интерес к идеям, побудившим его отправиться в дорогу. Они как будто говорили на том же языке, и Успенский немедленно ощущал связь между собой и этими новыми знакомыми. В «Tertium Organum» он писал о «новой расе», для которой космическое сознание является отдаленной возможностью. Теперь, в тысячах миль от дома, он встречался с людьми, которые составляли если не расу, то необычное сообщество, новую категорию человека, мотивирующуюся ценностями, сильно отличающимися от обычных материалистических целей и задач. В себе он видел некое связующее звено, соединяющее их отдельные цели в неформальное единство. Некоторые из этих контактов, такие как знакомства с А. Р. Оражем и Дж. Р. С. Мидом, позднее окажутся бесценными.
В путешествии ему довелось испытать немало глубоких переживаний. Стоя перед Собором Парижской Богоматери, Успенский был убежден, что параллельно с известной историей человечества, которую он называл «историей преступлений», шла другая история, написанная эзотерическими учителями, которые построили собор. Этим деянием они покорили время, передав в массивном камне здания сокровенные знания прошлого. На Цейлоне, стоя перед статуей Будды с сапфировыми глазами, Успенский осознал, что находится в присутствии чуда. Лицо Будды было живым, и глаза видели его – то есть видели все, что крылось в глубинах его души. Под взглядом Будды все мелкое, тревожное и ненужное поднималось в нем на поверхность. Он понимал его так, как не могло ни одно человеческое сознание, и тем самым рассеивал мрак, который лежал, словно ил, на дне его души. Успенский, слишком хорошо осознававший «деревянный мир», слишком склонный к пассивности и вялости [92] , теперь оказался полон таинственного, «чудесного» покоя. А сидя однажды лунной ночью перед Тадж-Махалом, он почувствовал, что повседневная реальность, в которой мы живем, как-то растворилась, и ее место заняла другая, которую мы редко видим, но которая, тем не менее, более реальна и правдива, чем мир, принимаемый нами как должное.
92
Размышляя, что делать дальше по результатам экспериментов с веселящим газом, Успенский говорил об использовании некоторых методов работы с дыханием, постами, упражнений на внимание и воображение, «а главное – преодоление себя в моменты пассивности или праздности» (Ouspensky P. D. A New Model of the Universe. С. 9).
Конец ознакомительного фрагмента.