В поисках рая. Экспедиция «Кон-Тики»
Шрифт:
Наступила ночь, но нам не хотелось спускаться в долину Омоа. Мы совсем обиделись на островитян. Между двумя скалами прямо на тропе мы настелили ложе из больших листьев и легли спать под звездным небом, разложив вокруг костер, чтобы не лезли тысяченожки.
Хорошо в горах… Вот только Маи-Маи визжит, не давая уснуть. Впрочем, обнаружив, что это девица, мы перекрестили поросеночка, назвали его Сиреной. Я сунул Сирену в рюкзак, отошел подальше и привязал рюкзак к камню. Теперь визг до нас не доносился, и мы заснули.
Среди ночи нас разбудил какой-то шум. Костер погас, но мы разглядели на перевале силуэты двух диких коней. Они
Мы вскочили на ноги и разложили костер.
— Сирена! — ахнула Лив.
— Вот именно, — подхватил я.
Да, вот именно! Конский топот разбудил поросеночка. Сирена взвыла и запрыгала в рюкзаке — настоящее привидение! Представляю себе, как оторопели бедные кони.
Спустившись в долину Омоа, мы первым делом отдали Сирену; пусть другие развлекаются…
В Омоа все было по-прежнему — сыро, неуютно. Мы зашли к Вилли и взяли свое имущество, которое занес к нему наш проводник-невидимка. Заодно совершили сделку. Поль Гоген дружил с отцом Вилли, швейцарцем Греле, и часто бывал у него в доме. Перед смертью Гоген подарил Греле свое любимое ружье, приклад которого сам украсил резьбой. После смерти Греле ружье перешло к одному островитянину, а тот перепродал его китайцу. Никто не знал подлинной цены ружья, и китаец охотился с ним на диких коз, пока Вилли не прослышал о славе Гогена и о том, как важно все, что связано с именем художника. Вилли выменял ружье обратно и теперь собирался везти эту редкость на Таити.
Мы избавили его от необходимости далеко ехать.
А когда мы простились с Вилли, к нам подошел островитянин, чтобы предложить еще одну сделку: я оставлю ему Лив, а он уступит мне свою жену и четверых детей в придачу!
Мы поспешно покинули Омоа.
Знакомой тропой мы пробрались в Тахаоа, на берег с белыми камнями, и здесь провели последние дни, дожидаясь судна. Жили в пещере, которая надежно защищала нас от камнепадов с подступающих к самому берегу гор. Во время прилива волны лизали порог нашего жилья, и частенько среди камней извивались ядовитые мурены. Ели мы кокосовые орехи, папайю и то, что собирали на берегу.
Мы расчистили дно пещеры от гальки и лежали на мягком белом песке. Белые барашки на волнах, резвящиеся дельфины, птица на горизонте — все настораживало нас: не корабль ли? То и дело мы взбирались на большие утесы и глядели вдаль. Только бы не пропустить шхуну! Ничто не заслоняло нам вида на запад, где простирался океан, и днем она не могла незаметно пройти.
А когда солнце тонуло в фейерверке красок, мы шли домой, в пещеру, ложились у костра и кутались в пледы. Мы знали: если шхуна придет ночью, Тиоти нас известит. Он остался верен нашей дружбе.
Ровный гул прибоя убаюкивал нас; в свете луны на поиски пищи на берег выходили раки-отшельники.
Никогда нам не забыть того дня, когда на краю неба сверкнули белые паруса «Тереоры», идущей на Фату-Хиву.
…Лежа на палубе, мы в последний раз смотрели на остров и чувствовали себя такими же счастливыми, как в день приезда!
До чего остров красив!.. Дикие горы, солнечные берега. Все так же, как в тот день, когда мы сюда прибыли.
Но теперь мы знали, что кроется под сенью блестящей листвы и пышными кронами пальм. Живя в бамбуковой лачуге в лесу и в свайной
— Знаешь, Лив, — сказал я, — пустое это дело, искать рай…
Экспедиция «Кон-Тики»
МОЕМУ ОТЦУ
Глава первая
Теория
Иногда человек ловит себя на том, что оказался в совершенно необычной ситуации. Пусть ты шел к этому постепенно и естественно; когда уже возврата нет, ты вдруг удивляешься: как это я ухитрился попасть в такое положение?
Если ты, например, с пятью товарищами и одним попугаем вышел в море на плоту, рано или поздно наступит такое утро, когда ты, проснувшись среди океана, со свежей головой начнешь размышлять.
Вот в такое утро я сидел над отсыревшим от росы судовым журналом и записывал:
«17 мая. Сильное волнение. Ветер свежий. Сегодня мне кашеварить, я подобрал семь летучих рыб на палубе, одного спрута на крыше каюты и неизвестную рыбу в спальном мешке Торстейна…»
Тут карандаш остановился, и снова в глубине сознания зашевелилась мысль: а все-таки необычное 17 мая, и вообще в высшей степени необычная обстановка… море и небо… с чего же все это началось?
Повернешься налево — и открывается вид на могучий синий океан, на шипящие волны, которые одна за другой, одна за другой проносятся мимо в своем нескончаемом беге к вечно отступающему горизонту. Повернешься направо — в хижине, в тени, бородатый человек лежит на спине и читает Гете, удобно воткнув пальцы босых ног между планками низкой бамбуковой крыши. Эта хрупкая маленькая хижина — наш дом.
— Бенгт, — сказал я, отталкивая зеленого попугайчика, который вздумал взобраться на судовой журнал, — может быть, ты мне ответишь: как мы до этого додумались?
Томик Гете опустился, открыв золотистую бороду.
— Кому же это знать, как не тебе, ведь ты все придумал, и, по-моему, придумал очень здорово.
Он передвинул пальцы ног на три планки выше и как ни в чем не бывало продолжал читать Гете. На бамбуковой палубе рядом с хижиной под жаркими лучами солнца трудились еще трое. Полуголые, загорелые, бородатые, с белыми полосками соли на спине, а выражение лица такое, будто они всю жизнь только тем и занимались, что сплавляли лес на запад через Тихий океан. А вот и Эрик, пригнувшись, забирается в хижину со своим секстантом и кипой бумаг: