В поисках солнца

Берестова Мария

— Или, — вдруг с тревогой уточнил он, — твои родственники будут против?

Олив недоуменно моргнула.

— Мои… родственники? — уточнила она, не понимая, причём тут они.

— Ну, — Райтэн поймал себя на попытке встрепать себе волосы чисто дерековским жестом, одёрнул сам себя и объяснился резче, чем планировал: — Се-Стирены же довольно известный род, они могут не принять меня в качестве зятя, так?

Олив, приоткрыв рот от удивления и досады, уточнила, наконец:

— А с чего бы им вообще об этом узнать? Ты планируешь нанести им визит вежливости? —

язвительно переспросила она.

Райтэн, чувствуя себя несколько растеряно, переспросил в ответ:

— А ты разве им не напишешь?

С минуту они смотрели друг на друга с непониманием, изумлением и некоторым даже страхом.

Райтэн, который, как известно, весьма выборочно пользовался этикетом в тех ситуациях, когда ему приспичило, уже занялся вопросом информирования своих многочисленных родственников о своём вступление в брак. Точнее, он дальновидно делегировал эту задачу тётушке — зная, что ей будет особенно приятно заняться рассылкой писем такого рода. Тётушка, и впрямь, не подвела, и уже отправляла стопками послания по всем направлениям — вплоть до шестого колена.

Олив, которая сбежала из дома, когда ей было девятнадцать, благополучно не контактировала с тех пор ни с кем из своих родственников и, совершенно точно, не планировала их ни о чём извещать.

Райтэн догадался, что она и не планировала никому ни о чём писать, и как-то одномоментно потух внутри, предположив, что их брак не является для Олив событием достаточно важным для того, чтобы о нём писать. Олив же испугалась, что Райтэн потащит её обратно в Райанци — знакомиться с её семьёй — чего ей абсолютно точно не хотелось.

Наконец, слегка откашлявшись, Олив максимально дипломатично отметила:

— Мы не общаемся.

Райтэн мучительно покраснел: во-первых, от того, что мысленно уже обвинял её в том, что он оказался для неё недостаточно важен, и теперь ему было стыдно за эти непрозвучавшие, но подуманные обвинения, а во-вторых — от того, что залез нечаянно в сферу личную и болезненную.

— Ну, — попытался сгладить дело он, — это же просто этикет. Никто и не заставляет общаться, но невежливо не уведомить…

С дипломатичностью у него, как обычно, не срослось: лицо Олив совершенно закаменело. Чужим холодным голосом она перебила:

— Я не думаю, что они знают, что я жива.

Поперхнувшись недосказанной фразой, Райтэн подумал, что у того, мстительного и злопамятного бога, явно больше шансов доказать ему факт своего существования, чем у дерековского.

Он совершенно знать не знал этих Се-Стиренов; и он был твёрдо и незыблемо уверен, что у Олив есть причины вести себя так, как она ведёт; и всё же он невольно сочувствовал этим незнакомым Се-Стиренам — потому что слишком часто думал в последнее время о том, что почувствовала его собственная семья, когда в один далеко не прекрасный день он просто не вышел к завтраку — и пропал на долгие годы.

Он ведь даже записки тогда не оставил.

Эта ненаписанная записка — мысль о которой тогда даже не пришла ему в голову — особенно мучила его совесть теперь.

Он открыл было рот, чтобы рассказать об этом

Олив — о том, как сам он раскаивается в боли, которую причинил родным, о том, что, как бы ни было стыдно, стоит переступить через гордость и примириться, о том, что он переживает теперь за её родню и считает, что нужно бы им написать, — но ничего не сказал. Ему показалось, что такой разговор будет давлением на неё, причём давлением весьма подлым. Он, к тому же, решил, что она и так всё это знает — и, раз так, её выбор обусловлен чем-то, чего не знает он, и его аргументы только разбередят в ней какие-то старые раны.

Мысль о том, что она попросту не знает его собственной истории, в его голову не забрела. Райтэн иногда бывал тем ещё эгоцентриком: ему казалось, что о скандале с его побегом говорила вся Анджелия.

Впрочем, возможно, так и было; просто к тому моменту, как до Анджелии добралась Олив, тема уже несколько лет как исчерпала себя и была похоронена под ворохом куда как более свежих сплетен.

— Я никогда не спрошу, — сдержанно отметил Райтэн, наконец, — но, возможно, есть что-то, о чём я должен знать?

Нахмурившись, Олив поймала себя на странном, непривычном ей желании открыться. Это отнюдь не было ей свойственно — и даже Илмарту, которого можно было бы уверенно назвать самым близким человеком, который когда-либо был в её жизни, она не рассказывала свою историю.

Мучительно непреодолимое желание раскрыться перед Райтэном овладело ею. Ей отчаянно захотелось, чтобы он — знал. Возможно, роль сыграло его уверенное обещание «я никогда не спрошу» — признававшее её право хранить от него свои тайны. Пожалуй, да: именно вот эта чёткая, уверенная декларация — я не полезу, если ты не пригласишь, — сыграла решительную роль. Это было уважение; а Олив настолько не привыкла, чтобы мужчины относились к ней с уважением, что тут же и влюбилась бы в Райтэна по уши, если бы не была уже в него влюблена.

— Ну, — она присела на краешек стола и чуть наклонила голову набок, пытаясь понять, откуда начать. — Нынешний глава семьи — мой единокровный брат, — попыталась оттолкнуться от чего-то она. — Он человек не дурной, — тут же поспешно спохватилась она, — но сильно старше… у него первый сын на два года младше меня…

Тут она совсем нахмурилась, сообразив, что племянник, которого она знала мальчишкой и юношей, теперь уже взрослый и зрелый мужчина, а брат… брату за пятьдесят уже, выходит. Она не могла представить себе его пожилым — хотя и в целом-то не помнила его лица.

— Моя мама, — по лицу Олив скользнула тень, — стала любовницей моего отца ещё при жизни его первой жены. Брату было пять. Полагаю, — она, морщась, отвернулась, — он всей душой ненавидел мою маму… и винил её в смерти своей, — она обхватила себя за плечи руками, вспоминая сплетни, которые всегда вились тёмным роем вокруг её семьи. — Отец проводил с мамой больше времени, чем с настоящей семьёй, и все знали про эту связь…

Она мучительно покраснела.

Райтэн подошёл и обнял её.

Вздохнув с облегчением, она продолжила: