В пору скошенных трав
Шрифт:
Дед протягивал рубанок. Ни к кому не обращаясь, недобро усмехался.
— Это что ж за вредительство, знаете да? Кто ж это инструмент портит? — Посмотрел на рубанок, покачал головой, и бросил слова, от которых Митя в голос заревел: — Чтоб к верстаку не подходить! В бараний рог сверну за такое вредительство! Из дому выгоню к чертовой матри!
И ушел. Митя лежал захлебываясь слезами. Это были первые жесткие слова, сказанные ему дедом. Он понимал, что заслужил их, но от понимания легче не становилось. Слезы потекли еще неудержимей, когда из мастерской послышалось тонкое шуршанье и позвякивание стали по бруску — дед заново затачивал нож рубанка.
Самым обидным во всем этом были даже не слова деда, а то, что первый успех в строгании, никем не замеченный, повлек такое ужасное следствие.
Но ничто уже не могло отвратить его от инструментов. Несмотря на заклятие, он входил в мастерскую, когда не было деда, и работал с таким вниманием и тщательностью, что никогда уже не случалось с ним столь грубой оплошки. Если же видел, что сам затупил что-то — сам и затачивал, и дед ни разу не заметил. И возможно, в этом был смысл жесткого дедовского урока.
10
Уже из сеней слышно — около крыльца позванивала уздечка и доносилось оттуда сочное похрумкивание, постукивание копыт, посвист и похлопывание лошадиного хвоста, отгоняющего оводов.
Митя выглянул в дверь. Рыжий, почти красный жеребец вдумчиво выбирал овес из торбы, привязанной к морде. Он был величав, красив, неприступен. Митя не решился подойти к нему и любовался с крыльца, не очень еще веря, что этот конь повезет их в дальнее путешествие (дед едет по окрестным деревням проверять медпункты и внука берет с собой).
— Рыжак, Рыжак! — зовет Митя.
Жеребец, не переставая жевать и думать о своем, поворачивает ухо.
И тут появляется дед. Он великолепен: парусиновый картуз, холщовая косоворотка с черной вышивкой подпоясана шелковым шнурком, через руку — брезентовый плащ.
Передав Мите корзиночку с едой (уезжают на весь день!), он пошел к лошади, положил плащ в тарантас, поправил сбрую, отвязал торбу, похлопал жеребца по крутой шее и вывел к дороге; потом подсадил внука, тронул вожжи и на ходу, ловко подпрыгнув, сел рядом, с удовольствием почмокивая, похлопывая Рыжака вожжой по крупу, а тот легко и весело побежал по прохладной еще дорожной пыли.
И с самых первых этих мгновений между дедом и внуком установилось редкостное согласие настроения; всякое слово и движение лишь укрепляли это согласие, и на душе становилось еще праздничней. Так надолго вдвоем они остались, пожалуй, впервые; и самый простор, в котором они передвигались, располагал к просторной, ничем посторонним не прерываемой беседе.
Для деда окрестные поля, перелески, река, к которой они выехали — все было поводом для воспоминаний. Митя же благодаря этому оказывался одновременно в настоящем и прошлом.
Слева от дороги завиднелись купы дубов, увязших в зарослях одичавшей сирени; среди зелени кое-где проглядывали белые камни; справа — обрыв резкой линией отсекал луговину от синевшей внизу реки…
Стоило деду взглянуть — и казавшиеся случайно брошенными в зарослях камни сложились в фундамент, а над ним вознеслись стены и колонны барского дома. Беспорядочно стоявшие дубы выстроились в аллею, луговина обернулась ухоженным садом, подступившим к обрыву, под которым таилась глубина.
Легонько подбадривая вожжой Рыжака и обращаясь к внуку, дед в то же время стоял на веранде несуществующего дома (теперь там заросли крапивы) рядом с несуществующим же владельцем имения Захаром Федоровичем Подзолиным. Дед вылечил его дочь, и помещик, щедро с ним расплатившись и чувствуя симпатию, спросил, чем бы еще, помимо денег, от души ему отплатить. Дед давно подбирался к редкостной библиотеке Подзолина, о которой знал по рассказам, и попросил разрешения ее осмотреть. Хозяин тотчас провел его к книгам, объяснил, где что, и оставил одного. По своему обыкновению, добравшись до книг, дед забыл весь свет. Опомнился, когда позвали к вечернему чаю. С этого и начались заезды в имение и более близкое знакомство с помещиком, человеком образованным, светским, даже блестящим, но не лишенным слабостей. Главной среди них были карты. Дед, отвергавший
Как ни искали потом, сколько ни шарили баграми с лодок — ничего не нашли в стремнине. Только фуражку прибило к берегу. Вот и все, что осталось от Подзолина.
Тут дед больше для себя, чем для Мити, принялся рассуждать о странностях людских судеб и характеров; недоумевал, как, владея умом и богатством, человек погиб столь бессмысленно, погиб из-за вещей и денег, которых лишился, и лишился-то по своей же причуде, по никчемной и пустой причине, которая для трудового человека просто тьфу, и все тут… Ведь главное богатство было у него в голове. Нельзя это богатство ни проиграть, ни промотать, и отнять его никто не может. Потеряв имение, он сумел бы жить не хуже, а может и лучше, свободней, проще…
Потом дед сам начинал примерять жизнь Подзолина (за исключением, конечно, карточной дурости) — и она, как халат, оказывалась впору. Облачившись в нее, дед запирался в библиотеке, читал с утра до ночи, всласть, писал труды по медицине и сельскому хозяйству… Деньги тратил тоже лишь на эти предметы да еще на учителей, которые помогали бы изучать все новые и новые иностранные языки… Договорившись до таких чудес, дед подшучивал над собой, затем вместе с мужиками из окрестных деревень принимался жечь и громить имение, чтоб от него камня на камне не осталось…
Расчувствовавшись, крутил козью ножку; махорочный дымок относило к реке, и воспоминания снова привлекало недоброе это место, где воду крутило на повороте.
Они подъезжали к деревеньке Ракитино. Заметив спуск к реке, в аккурат у крайней избы, дед перенесся лет на десять назад, в начало зимы вскоре после ледостава, когда снежок чуть припорошил землю и ездят еще на телегах…
В эту избу у спуска он пришел к больному; и когда поднимался на крыльцо, увидел ехавший к реке цыганский возок, полный детей и скарба. Рядом с возком, постукивая вишневым кнутовищем по сапогу, шел красавец цыган (смоляная борода, красная рубаха из-под поддевки). Дед залюбовался и проводил их взглядом до самого спуска, где цыган вставил в колесо кол и тормозил, помогая лошади.
Дед разделся, поговорил с хозяевами, стал осматривать больного, когда в дверь заглянул давешний цыган и спросил, не проходил ли мимо табор. Они, оказывается, отстали и догоняют, думали — табор у реки, но нигде не видать…
Занятый больным, дед не очень-то прислушивался к разговору. Все кончил, выписал рецепт и только собрался уходить, как прибежали хозяйские ребятишки, застрекотали что-то про цыган, про лед, про лошадь… Почуяв недоброе, дед побежал к обрыву. Первое, что увидел, — черную полынью среди реки. Цыган стоял возле нее на коленях, заглядывал в воду, кричал, плакал… Побежал по льду, всматриваясь в лед под ногами, будто мог что увидеть в глубине… Тут же вернулся, опять наклонился у полыньи, причитая и плача. Потом замолк, распрямился, разорвал рубаху на груди, крикнул что-то в небо и бросился в черную крутоверть.