В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего года
Шрифт:
В подъезде резко пахло мочой и помоями. В коридоре второго этажа, где тоже не благоухало, Казарян отыскал девятую комнату и постучал.
– Чего надо?
– нелюбезно спросил из-за двери прокуренный женский голос.
– Не чего, а кого, - уточнил Казарян.
– Вас, Евдокия Григорьевна.
– Кто такой?
– диалог продолжался при закрытой двери.
– Из милиции я буду, - отрекомендовался Казарян и резко толкнул дверь: надоело препираться.
А дверь распахнулась - не заперта была. Посреди сильно заставленной
– Я из милиции, - повторил Казарян.
– А милиционеры любят при разговоре в глаза глядеть, а не через дверь перебрехиваться.
– Казарян огляделся.
– Курите? Значит, и мне закурить можно?
– Кури, - равнодушно разрешила дама с папироской.
– Тогда я сяду.
– Казарян сел, а Евдокия Григорьевна не садилась: стояла и смотрела, как он закуривает.
– Играешься, милиционер.
– И догадалась - почему: - Молодой еще, не надоело.
Тут нахрап не пройдет. Казарян затянулся "Примой" и спросил очень просто:
– Я так думаю, вы по мокрому делу проходить не хотите?
– Давишь? Не так, так этак. Что нужно-то?
– Нужно-то? Нужно местонахождение Николая Самсонова, у которого вы почтовый ящик.
– Доказать это можешь?
– Шутя-играя.
– Мальчонку, значит, прихватил, - без труда сообразила Евдокия Григорьевна.
– Если Колька на убийство пошел, сдам я тебе его, милиционер.
– Зовите меня проще. К примеру - Роман Суренович. Когда Самсонов вас навещает?
– Через два дня на третий. Был вчера, но вчера почты ему не было.
– Это я знаю. Бывает днем, вечером?
– Днем я работаю. Вечером. Часов в восемь-девять. Как же этот дурак в такое дело влез?
– Как дураки влезают - по глупости. Маловероятно, но, может быть, знаете: где его хата сейчас?
– Не знаю. Господи, какой идиот!
– Она села наконец, от окурка прикурила целую папиросу.
– Я понимаю, всякое бывает. С уголовниками - ладно, но связаться с уголовником-дегенератом!.. Как вы могли, умная женщина?
– Племянник. Сын сестры моей несчастной.
– Вы не будете возражать, если послезавтра придут сюда два молодых человека и вместе с вами подождут вашего племянника?
– Не буду.
– Тогда я пойду. Извините за беспокойство, Евдокия Григорьевна. Казарян встал. Встала и Евдокия Григорьевна.
– Нескромный вопрос: судя по ясности мышления и жесткости решений, вы - медицинский работник?
– Хирургическая сестра, - ответила Евдокия Григорьевна, и они улыбнулись друг другу.
Сергей Ларионов пил пиво в пивном зале номер три. Во втором его отсеке, который отделяли от первого три ступеньки вниз, он пил уже третью кружку, потому что шел уже второй час его пребывания здесь. Ждал. А ждать в пивном зале необременительно: тяни потихоньку пиво, хрусти раками и разглядывай публику.
Он пришел. Он пришел и остановился на первой ступеньке, оглядывая зал
Ларионов усмехнулся, встал, оставив на мраморе червонец и, не заметив карточного каталу Вадика Гладышева по кличке Клок, направился к выходу.
В кинотеатре "Новости дня", на непрерывке, целыми днями хоронили Иосифа Виссарионовича. Человек десять-пятнадцать из зала наблюдали, как это делали миллионы.
Ларионов сел с краешка второго ряда и стал смотреть на с трудом сдерживающего слезы, слегка заикающегося Вячеслава Михайловича Молотова, произносившего речь.
Клок явился, когда Сталина хоронили в третий раз. Он комфортно уселся в первом ряду, посмотрел-посмотрел кино и вышел боковым выходом. Вышел и Ларионов.
Походили переулочками, выбирая место. Клок впереди, Ларионов сзади. Не доходя Патриарших, Клок нашел подходящий дворик.
Серело - начинался вечер. В оконцах загорались электрические лампочки. Уселись на низенькой старушечьей скамеечке, запахнули пальтуганы, подняли воротники - сыро, знобко. Не здравствуй, не прощай, словно в продолжение долгого разговора, Клок начал:
– Когда его хоронили, я с Гришкой Копеечником в "Советский" заскочил погреться. Вошли в зал - аж страшно стало, мы - единственные. У стен, как вороны, официанты неподвижные, у эстрады - лабухи кружком. И все молчат.
Заказали мы парочку "Двина", икры, стерлядки заливной - будто в пост. Понтель нас быстренько обслужил - и опять к стенке, горевать. Выпили по первой, по второй, побеседовать захотелось. Позвали ударника из оркестра, поднесли. Выпил он, закусывать не стал. И к своим удалился, для дальнейших переживаний.
– К чему это ты мне, Вадик, рассказываешь?
– поинтересовался Ларионов.
– Сажать теперь будут по-старому или по-новому?
– По УПК, Вадик, опять же по УПК.
– По-старому, значит.
– И без перехода.
– Зачем понадобился?
– О правиле в последнее время не слыхал?
– очень просто спросил Ларионов.
– Ну Алексеевич, ты даешь!
– восхитился Вадик.
– Я не даю, я спрашиваю.
– А я не отвечаю.
– Зря.
– Алексеевич, не дави, - попросил Вадик.
– Выхода нет.
Помолчали. Вадик рассматривал свои восхитительные башмаки. Наконец оторвал взор от ярко-красного чуда.
– Я тебе, Алексеевич, не помогаю, скажи?! Все, что тебе надо, в ключе несу. А сегодня - один сказ. Я хевру сдавать не буду.