В позе трупа
Шрифт:
И надо же, находились люди, которые верили.
Истеричные дамочки, потрясенные сексуальными прелестями новых вождей, готовы были бросаться на каждого, кто позволял себе усомниться, усмехнуться, вскинуть в недоумении бровь. И бросались. И царапались. И визжали, выплескивая на случайных, ни в чем не виновных попутчиков остатки нерастраченных в молодости чувств, неудовлетворенных срамных желаний и вожделений. Кстати, страсть к вождю — это и есть вожделение.
— Леонард! — простовато произнес Пафнутьев, едва возникнув на пороге. — У тебя потрясающая способность появляться в самый
— Происходит, — кивнул Анцыферов, услышав лишь последние слова Пафнутьева. — Кто там у Дубовика?
— Задержали одну гниду поганую… Некий Амон. Думаю, что это тот самый…
— Это хорошо, — перебил его Анцыферов. — Это хорошо, Паша, что ты думаешь. Будем думать вместе.
— Тогда начинай думать ты. — Пафнутьев без приглашения сел, но не к приставному столику, нет, он позволил себе опуститься в кресло у книжного шкафа, сразу давая понять, что готов к разговору свободному, без жестких служебных ограничений. Пафнутьев сел в кресло в распахнутом пиджаке, верхняя пуговица рубашки у него всегда была расстегнута, а галстук всегда немного приспущен. Все это создавало впечатление легкости, непосредственности, а кроме того, Пафнутьев держался за такой вот стиль, зная, что это очень не нравится Анцыферову, у которого узел галстука неизменно подпирал острый кадык.
— Паша, — Анцыферов подошел и сел в соседнее кресло. — Паша, скажи, мы с тобой соратники?
— Да! — твердо ответил Пафнутьев. — Соратники по совместной борьбе с организованной преступностью.
— Я не о том, — поморщился Анцыферов с досадой. — Я хотел спросить о другом… Мы с тобой единомышленники?
— По гроб жизни! — заверил Пафнутьев и, кажется, даже выпучил от усердия глаза.
— Паша, — укоризненно протянул Анцыферов. — Остановись, прошу тебя. Все серьезнее, чем ты думаешь.
— Этого не может быть!
— Почему?
— Потому что я обо всем думаю чрезвычайно серьезно, — ответил Пафнутьев. И сколько Анцыферов ни всматривался в его глаза, он не заметил и тени улыбки.
— Ну хорошо… — Прокурор встал, прошелся по кабинету, зачем-то выглянул в окно, снова подсел к Пафнутьеву. — Этого… Как его… Амона… Паша, его надо выпустить.
— Не понял? — Пафнутьев откинулся на спинку кресла.
— Да, Паша, да.
— Почему?
— Потому, — ответил Анцыферов.
— Звучит убедительно… Он? — Пафнутьев указал пальцем в потолок.
— Да.
— И тверд в своем скромном пожелании?
— Как никогда.
— Дал сроки?
— Никаких сроков.
— Немедленно?
— Чем скорее, тем лучше.
— Для кого?
— Для всех нас. В конце концов, что за ним? Драка в ресторане? Штрафани его как следует, на полную катушку, и пусть катится ко всем чертям! Из города можно выпихнуть, карточку завести…
— Как на дворового хулигана?
— Вот именно. Как на невинного шалунишку.
— У этого шалунишки руки по локоть в крови.
— Есть доказательства?
— Будут, — слукавил Пафнутьев, не решившись сказать об отпечатках пальцев на куртке убитого, в отделении у Шаланды, и подумал — из сейфа документы надо срочно убрать, не то пропадут. — Будут, — повторил
— Вот когда будут, тогда и бери его, касатика. Тогда и сажай его в камеру смертников. А сейчас… Оформляй драку в ресторане и отпускай. Это важно для тебя ничуть не меньше, чем для меня. Грядут перемены, Паша.
— Как?! Опять?!
— Я же попросил тебя — кончай хохмить. Я говорю о переменах в нашей с тобой жизни. Как тебе этот кабинет? Нравится?
— Ничего помещение, — Пафнутьев окинул взглядом прокурорские апартаменты. — Зеркал маловато.
— Когда вселишься — добавишь.
— Неужели такое может быть? — захлебнулся Пафнутьев от счастья.
— К тому идет, Паша. И вот что я тебе еще скажу… Такие шансы в жизни случаются не слишком часто, можно сказать, что с каждым отдельным человеком они случаются только раз. Или сейчас, или никогда. Взгляни наверх… Там сидят люди, которые в нужную минуту сделали правильный выбор, поставили на ту лошадь, на которую нужно было ставить. Других достоинств у них нет, на этот счет никто не заблуждается. Кто-то назовет их выбор преступным и будет прав. Я даже готов согласиться — некоторые совершили криминальный выбор. И лошадь, на которую они поставили…
— На жеребца они поставили. На сивого мерина.
— Пусть так, Паша, пусть так. Но он почему-то выигрывает, этот сивый мерин. А умные, тонкие, справедливые, законопослушные граждане, озабоченные судьбой России, почему-то ничего не могут с ним поделать. Ты не знаешь почему?
— Знаю. Потому что он наш клиент?
— Может быть. Но пока — мы его клиенты. И он нас дрючит, как хочет. И оставим это. Мы договорились?
— Да, — как-то слишком уж легко ответил Пафнутьев. И этим заронил в душу прокурора новые сомнения.
— Точно?
— Сегодня же твой клиент будет на свободе.
— Сейчас, — тихо, но твердо повторил Анцыферов, исподлобья глядя на Пафнутьева.
— Сегодня, — тоже тихо, но не менее твердо ответил Пафнутьев. — Надо же хоть немного уважать контору, — он окинул взглядом стены прокурорского кабинета. — Проведем необходимые процедуры, составим бумажки, подпишем… Вынесем постановление, обоснуем его — и, как говорится, на все четыре стороны. Все это произойдет сегодня. В пятницу. День короткий, но мы успеем. Твой приятель еще проведет вечерок в ресторане. Если у него не будет более важных дел.
— Пусть так, — согласился Анцыферов без подъема. — Паша… Но это твердо? — Не мог, не мог он до конца доверять Пафнутьеву, постоянно ждал от него какого-то кандибобера, постоянно вынужден был перепроверять. На явном предательстве его не ловил, но своеволие ощущал постоянно. — Я могу доложить?
— Я бы не торопился на твоем месте, Леонард. О чем ты сейчас доложишь? Что со мной поговорил? Несерьезно. Доложишь, когда человек будет на свободе.
— Тоже верно.
— Прекрасная погода, не правда ли? — Пафнутьев показал на окно, в котором едва ли не впервые за последние несколько дней проглянуло осеннее солнце. Желтая листва делала свет золотистым, праздничным, даже каким-то обнадеживающим. И улыбался Пафнутьев широко и откровенно, как человек, который поймал ближнего на некрасивом поступке, но великодушно простил его.