В позе трупа

Пронин Виктор Алексеевич

Пафнутьев замер над телефоном, искоса наблюдая за Амоном. А тот, бросив взгляд на фотографию, чуть задержался на ней, чуть сморщил лоб, недоуменно вскинул брови, но не возмутился, покорно записал о фотографии в расписку.

— Есть? — спросил Дубовик, вчитываясь в записи блокнота и уже этим заставляя Амона нервничать. — Блокнот, импортный, обложка кожаная, черного цвета, с кармашками… С записями телефонов… Интересные тут у тебя телефоны, друзья у тебя интересные, — проговорил Дубовик, раздумчиво листая страницы и этим опять отвлек Амона от фотографии.

— Какие есть, — пробормотал Амон недовольно.

— Что ты там написал, ну-ка? Так, девушку упомянул, блокнот тоже есть… Молодец. Умница. Писателем будешь. Ставь дату,

расписывайся… Не здесь, ниже, вот здесь, — Дубовик ткнул красноватым пальцем в нужное место на расписке.

Но тут опять внимание Амона привлек Худолей. Закончив свои хлопоты с отпечатками пальцев, он подошел к столу, на котором горкой лежали вещи Амона, и несколько раз сфотографировал их. Причем снимал, наводя резкость по фотографии, чтобы портрет был легко узнаваем. Потом молча подтащил Амона к столу, усадил его и, пока тот соображал, что происходит, успел еще несколько раз щелкнуть аппаратом, стараясь, чтобы в кадре был и сам Амон, и его вещи, и женщина на снимке. Отщелкав, Худолей отошел в сторону, словно санитар, который сделал свою черную работу. А теперь, дескать, пусть хирурги возятся.

Закончив наконец свой разговор, подошел к столу и Пафнутьев. Взял снимок, повертел перед глазами.

— Жена?

— Любовница, — с вызовом ответил Амон.

— Красивая женщина.

— С другими не знаемся.

— Это хорошо, — кивнул Пафнутьев, отходя к окну. Поднявшись на цыпочки, открыл форточку, свел руки за спиной. Надо было что-то предпринимать. У него на руках были доказательства причастности Амона к убийству при угоне машины, но было и жесткое указание Анцыферова отпустить его. «Как понимать, Павел Николаевич? — спросил он себя. — Все повязаны? Но Сысцов… Ему-то зачем ввязываться в это мокрое дело? Как он оказался в этой компании? А может, Анцыферов пудрит мозги? Нет, не похоже. Слишком он был напуган… Колова он так не испугается. Значит, все-таки Сысцов. Но Амон и Сысцов? Несопоставимо. Значит, Павел Николаевич, можешь сделать вывод… Кто-то еще есть между Сысцовым и Амоном. Кто-то есть… Темная фигура, темная лошадка, темная личность. И человек этот достаточно могущественный, если Сысцов не может отказать ему и звонит Анцыферову с требованием отпустить…»

— Давно с Байрамовым знаком? — неожиданно спросил Пафнутьев у Амона, резко повернувшись к нему от окна.

— Встречались, — неопределенно протянул тот, но мелькнула, все-таки мелькнула в его глазах горделивая искорка — вот, мол, с какими людьми знаемся.

— За что он тебя любит? — продолжал Пафнутьев задавать вопросы, для которых у него не было никаких оснований, но которые ему просто хотелось задать. Он вдруг понял еще одно качество Амона — тот держался, когда вопросы выстраивались в какую-то понятную ему схему. А от вопросов неожиданных Амон терялся и отвечал на них… Скажем так — неосторожно.

— За что можно любить хорошего человека, — улыбнулся Амон.

— А ты его за что любишь?

— Я где-то слышал, начальник, такие умные слова… Ненависть должна иметь причину, ненависть. А любовь может быть и без причины… Сама по себе.

— Хорошие слова, — кивнул Пафнутьев, снова отворачиваясь к окну и предоставляя Дубовику возможность продолжать допрос.

«Так, — тяжело перетасовывал свои несуразные мысли Пафнутьев. — Допустим, я его не отпускаю, допустим, пренебрегаю требованием начальства… И что же? Я отстранен. Сначала фактически, а потом и юридически. Как говорится, гуляй, Вася. Игра пошла крутая, и терпеть меня здесь никто не будет. А Амона… Его отпустят и без меня. Если же я выполню указание Анцышки, то смогу работать дальше. Ни у кого не возникнет сомнений в моей преданности общему делу, все счастливы, мы паримся в баньке, поднимаем тосты и любим друг друга. И жизнь продолжается. Но как же мне не хочется его отпускать, как же не хочется, если бы кто только знал!» — почти вслух простонал Пафнутьев.

«А снимочек-то он взял. Не отрекся,

не закатил истерику, молча взял и написал в расписке, что фотография возвращена. Та самая фотография, которая найдена в кармане Зомби. Одна компания? И страховой агент Цыбизова в этой компании свой человек? И Зомби? И Сысцов? Дела… И только ты, Павел Николаевич, среди них явно чужой. Зона риска. Опять ты в зоне риска, Павел Николаевич. Берегись, дорогой. Подчинишься ты сейчас или не подчинишься, но своим не станешь. И они это прекрасно видят, знают и тихонько посмеиваются в ожидании того счастливого момента, когда ты понадобишься в качестве жертвы. На тебя все свалят, на тебе отыграются, а сами опять останутся на своих местах, при своих ролях. Козел отпущения — так это называется. Выходит, все мы немного козлы. Так что напрасно Амон обижается на это словечко.

Так что, отпускать?»

Пафнутьев ощутил за спиной тишину. Все смотрели на него в ожидании указаний. А какие указания? Снять наручники, подписать пропуск, извиниться за доставленные хлопоты…

Пафнутьев вдруг услышал звук открываемой двери. Обернулся. В кабинет без стука входил генерал Колов. При всех своих орденских планках, в выглаженном мундире, свежей сорочке, румян, улыбчив, уверен в себе. Торжественно и решительно, словно к людям, которые давно его ждали и томились, он перешагнул порог, готовый всем уделить внимание, всех осчастливить и обрадовать. За тяжелой, обтянутой кителем спиной Колова маячила тощеватая фигура Анцыферова с каким-то конфузливым выражением лица. Дескать, извините, это все Колов с его замашками. Но при этом не было у Анцыферова намерения вмешаться, увести Колова из кабинета, он скорее предлагал восхититься простодушием и непосредственностью генерала.

— Привет, ребята! — громко сказал Колов голосом, рассчитанным на помещение куда большее, может быть, даже на хороший зрительный зал или средних размеров стадион. — Как поживаете? Как протекает ваша жизнь, полная превратностей и чреватостей?

Дубовик опустил глаза, вроде бы посрамленный собственной незначительностью. Пафнутьев смотрел на генерала с нескрываемым любопытством. Худолей незаметно попятился к двери, унося с собой фотоаппарат, пленки, отпечатки пальцев Амона, уносил, словно опасался, что все это у него могут отобрать. Но Пафнутьев дал ему неприметный знак остаться, и Худолей, вжавшись в угол, смиренно потупил глаза, не осмеливаясь в упор рассматривать начальника городской милиции.

А вот Амон… Амон повел себя странно — губы его невольно расплылись в улыбке, он даже приподнялся, причем как-то неловко, кособоко, чтобы увидел Колов его здесь, увидел наручники и понял, в каком он положении. Но Колов не торопился узнавать Амона.

— Рад приветствовать в наших унылых помещениях, — первым подал голос Пафнутьев.

— А, Паша! — обрадовался генерал. — Привет! Давно я тебя не видел, старая прокурорская крыса!

Колов явно шел на нарушение принятых норм общения. При задержанном подобные вольности выглядели явно неуместными. Но такова была его роль — добродушный, общительный начальник родственного ведомства от избытка любви ко всем присутствующим мог, конечно, допустить некоторую бестактность, вполне простительную. Дескать, куда деваться, все мы люди, у всех у нас какие-то слабости. Так неужели вы будете тыкать меня моей генеральской мордой в мою же откровенность, даже если ее назвать невоспитанностью?!

— Во! И Дубовик здесь! — еще пуще прежнего обрадовался Колов. — Привет, Дубовик! Что ты здесь делаешь?

— Да вот… Геннадий Борисович… Допрашиваю, можно сказать, если вы не возражаете.

— Ты?! Допрашиваешь? Да тебя самого допрашивать пора!

— Пока допрашиваю я, — поправил генерала Дубовик, давая понять, что лебезить он может, но не бесконечно же.

— И получается?

— Когда как… Сегодня получается.

— И кого допрашиваешь?

— Да вот… Задержали тут одного представителя дружественной державы…