В простор планетный
Шрифт:
Герда внимательно посмотрела на забинтованную культю - нет ли кровотечения. Ей строго-настрого велено: если начнет промокать бинт, сейчас же являться к хирургической сестре.
Нет, ничего.
Но так же строго велено не уходить далеко одной. А она, кажется, слишком удалилась от института. Вздохнув, Герда поворачивает обратно.
О чем вздох?
Не от огорчения же, что прогулка идет к концу?
Нет, конечно. Таких прогулок впереди много. Всего много.
Жизнь впереди. У нее будут две целые живые руки. Она вернется на Венеру. И еще какие-то смутные, неопределенные,
А рука... Не болит, но и не дает забывать о себе, как та, здоровая. Той не замечаешь, пока ею не надо что-нибудь делать, с ней все обычно. А эта в становлении. Она растет.
Герда пока не видит ее роста, но вчера измерительный аппарат показал: на первые доли миллиметра удлинилась кость. И облегающие ее мышцы со всеми атрибутами: нервными стволами, их ответвлениями, сосудами, кожей.
Она тогда спросила Рашкова:
– Что же было с теми собаками?
– Для своего времени это изумительные опыты, - сказал он.
– Тогда работали почти наугад, и все же кость удлинялась...
– Как у меня!
– воскликнула Герда.
– О нет, далеко не так. Теперь процесс идет регулярно и комплексно. И мы можем управлять его ходом. А тогда не знали гормона-стимулятора и выделяющих его желез. Были известны лишь немногие крупные железы внутренней секреции и немногие гормоны. Сейчас мы знаем сотни гормонов. Знаем множество микроскопических желез, рассеянных в разных частях организма. К их числу относятся и железы гормона-стимулятора. Их известно уже несколько сот. Мы умеем усиливать и ослаблять их деятельность, изменять в нужном направлении состав гормона, а также вырабатывать его синтетически. Тогда шли эмпирическим путем. Раздражали культю - и все. Но это была, пожалуй, гениальная идея. Немного удлинялась кость. Мышцы не нарастали. Сосуды и нервы не удлинялись. Процесс быстро прекращался, и дальнейшим раздражением возобновить его не удавалось.
– Только-то?
– удивленно промолвила Герда.
Рашков засмеялся:
– Очень возможно, что так же воскликнул кто-нибудь из присутствовавших при первом полете реактивного самолета в 1928 году. Самолет поднялся на тридцать метров, продержался в воздухе немногим больше минуты и пролетел почти полтора километра. А теперь ты в ракетном корабле прилетела на Венеру и вернулась обратно. И это далеко не предел...
Он положил свою большую белую руку на ее здоровую ладонь, лежавшую на столе. Герде стало горячо, радостно и неловко. Она было сделала движение убрать свою руку. Нет, не убрала...
– Ну, вот и все, - сказал Рашков.
– Не буду рассказывать тебе подробно. Если захочешь - прочтешь. Трудились поколения хирургов и физиологов, накапливали опыт и знания. Твоя рука будет такой же, как была. Впрочем, не совсем такой, ибо ничто в мире не повторяется в точности, кроме, может быть, мельчайших частиц материи. Но ты не почувствуешь различия - оно ничтожно. Придет время...
Голос его принял мечтательный оттенок.
– ...И оно не за горами. Не мы, так следующие поколения врачей будут восстанавливать, если понадобится, и внутренние органы: сердце, легкие, печень, почки, железы. Сейчас легкие, почки мы делаем искусственные, а тогда они
Он убрал свою ладонь, но ощущение чего-то горячего, радостного не покинуло Герду. Наверно, это и есть неопределенное, но сильное предчувствие счастья.
Глава 29
Замкнутые кривые
– Итак, тебе хочется побывать в Марсакове?
– сказал Рашков Герде через три месяца после ее прибытия в институт.
– Конечно! Но ведь мне запрещено отлучаться... кроме коротких прогулок.
– Да, ты должна быть все время под наблюдением. Мы отправимся вместе.
Накинув поверх одежды теплоизолирующие плащи, они сели в двухместный самолет-амфибию. Вместо того чтобы наметить схему маршрута для автопилота, Рашков взял рукоятку управления:
– Мы полетим медленно. Я буду показывать.
Машина шла на небольшой высоте над лесом.
Хорошо, что они надели дымчатые очки. Снег ослепительно блестел под солнцем. Мелкое кружево заснеженных ветвей казалось вырезанным из белого мрамора искусным камнерезом. Хотелось глубоко дышать, воздух был предельно чист и чуть-чуть пахнул свежими антоновскими яблоками.
– Взгляни вверх!
– сказал Рашков.
С сумасшедшей быстротой беззвучно мелькнуло что-то серебристое и тут же пропало за рекой. Затем раздался острый, постепенно затихающий свист рассекаемого воздуха.
– Межконтинентальная баллистическая, только что взяла старт, - пояснил Рашков.
Вот и река.
Собственно, это искусственный канал, окружающий город. Сейчас он покрыт льдом, а поверх - снегом. Но канал виден сразу, широкая ровная полоса, плавный круг. На нем мелькают черные точки.
Рашков снижает машину. Точки превращаются в лыжников.
А вот темнеет огромная, расчищенная от снега площадка. По ней скользят конькобежцы. В центре кружатся фигуристы.
Герда смотрит на них и думает, что не так далеко время, когда и ей все это будет доступно.
Рука вдруг напомнила о себе: мгновенное покалывание, как бы короткие перемежающиеся спазмы. Рука живет. Теперь и на глаз видно: культя стала чуть длиннее. И - может быть, ей только кажется?
– словно и все тело стало как бы сильнее, движения как бы увереннее... Впрочем, почему только кажется?
Весь организм взбудоражен. Понятно: больная рука не изолирована от всего тела, восстановительный процесс охватывает его целиком. Может быть, и от этого душевный подъем, обостренное восприятие жизни. Когда человек выздоравливает, он не пассивно возвращается к исходному положению: мобилизуются все его душевные и физические ресурсы, идет нарастающий бурный взлет.
За рекой город. Герда жадно смотрит вниз.
Концентрические круги. Сколько их?
Похоже на паутину.
Рашков замедлил ход машины.
Теперь видно отчетливее. Как будто ребристый круг.
Она вглядывается.
В центре круглая площадь. Там каток.
Проследив за направлением ее взгляда, Рашков говорит:
– Летом здесь пруд.
Круги города неодинаковы по высоте. Самый высокий - вокруг пруда. По мере удаления от центра они всё ниже. Ступенчатость строений разнообразит, оживляет панораму.