В провинции
Шрифт:
Нет более верного способа повлиять на других людей, как силой собственной убежденности. Болеслав такой силой обладал; он сумел склонить на свою сторону даже тех, кто поначалу недоверчиво и неприязненно отнесся к его предложению. В конце концов все пришли к согласию и решению, что школа необходима. Потом разговор пошел о делах хозяйственных: о ремонте дорог, о новых сеялках да веялках, о строительстве фабрик. Когда наступил черед этого последнего вопроса, Болеслав высказал мнение, что на землях графини можно с большой пользой для владелицы и всего окрестного населения основать несколько промышленных предприятий.
Доводы поверенного диктовались тайной мыслью: если у графини появятся фабрики, то тем самым прибавится куча новых дел, а на меня свалится много работы и забот. Доводы Болеслава подсказывала убежденность, что фабрики оживят торговлю в провинции, введут в оборот капиталы, поднимут сельское хозяйство, обеспечат работой и улучшат быт многих людей, а самой хозяйке принесут значительные доходы, которым такая замечательная женщина наверняка найдет достойное применение.
Цифрами и простейшими аргументами современной экономики поверенный был приперт к стене и сдался. Соседи ликовали. Они недолюбливали продажного и заносчивого юриста и, напротив, почти все любили и уважали Топольского. Люди перемигивались, улыбались и по мере сил поддерживали в споре Топольского.
Но накал страстей достиг высшей точки, когда в спор вмешалась графиня и, повернувшись к Болеславу, сказала:
— Я внимательно выслушала ваш спор, господа, и склоняюсь на сторону пана Топольского.
Потом, улыбнувшись, добавила:
— Будь я королевой, я бы назначила вас министром общественных работ.
— Ваше несметное богатство дает вам возможность пользоваться в наших краях почти королевской властью, — любезно отвечал Топольский.
— Что ж, тогда будьте отныне моим советником и добрым знакомым, — сказала графиня и радушно протянула Топольскому обе руки.
Искра восхищения пробежала по собранию.
— Молодчина наш Топольский! — восклицали в восторге соседи.
— Он украшение нашего края!
— И откуда он, чертяка, такого ума набрался?
— Слушай, Болек, дай-ка я тебя обниму!
Нашелся все же скептик, который шепнул на ухо пану Томашу:
— Все это прекрасно, слов нет. Но что за польза обществу, если у нас будет все? Мы — крохотная горстка! Вот если бы такое во всей стране учредить — другое дело!
Старый Томаш насмешливо взглянул на скептика и, покручивая свой сивый ус, спросил:
— А видали вы, сударь, как муравьи муравейник строят?
— Что это вы у меня такое спрашиваете? — возмутился тот. — Ты ему про дело, а он про козу белу. — И, обиженный, повернулся, чтобы уйти.
Старик придержал его за рукав:
— Нет, сударь, вы уж мне ответьте: видали или нет, как муравьи трудятся?
— Ну, конечно, видал, при чем тут муравьи? Ох, и оригинал вы, милостивый пан Томаш…
— Так вот я хотел сказать вам, сударь, что каждая отдельная провинция должна быть как отдельный муравей. Собирать по веточке, двигаться, работать, не обращая внимания на других. Пусть другие, глядя на тебя, делают то же самое, — смотришь,
Сосед выслушал, долго думал, потом сказал:
— Мудрый вы человек, пан Томаш, хотя и оригинал.
На стол подали заплесневелые бутылки выдержанного меда. Ксендз угостил собравшихся любимым шляхетским напитком. Хмель ударил в головы, сердца открылись, языки развязались.
Одни толковали о сельской школе, другие о больнице, кто-то спрашивал, что в первую очередь привезти из Варшавы: молотилку, американскую сноповязалку или стальной плуг.
— А не построить ли мне мельницу на моей речушке? — спрашивал совета владелец большого фольварка. — А то она весной как разольется — шире любого озера!
— Как по-вашему, сосед, вырастут у меня на земле сурепка и кормовые травы? — допытывался другой. — Сена у меня, слава Богу, хоть завались!
— Послушайте, пан ксендз, привезите-ка для меня книжку по пчеловодству. Вот страсть моя! Хотя я, видит Бог, мало что в этом смыслю.
— А нам стихи Сырокомли.
— И Поля.
— И Одынца! — кричали девушки, обступая священника.
— Да не забудьте привезти несколько романов нашего славного Крашевского! Его как начнешь читать, аж дух захватывает! «Кордецкого» или «Чудища». Просто прелесть, а не романы! — воскликнул молодой управляющий графини.
— Ну, а вам, пан Томаш, что привезти? — спросил ксендз.
— Мне? — призадумался старый оригинал. — Пожалуй, Священное Писание в переводе Вуйка.
Примитивные и провинциальные, но тем не менее овеянные столетиями цивилизации умы пришли в движение. В душах дрогнула старая сеймовская жилка; и все собрание гудело, распространяясь о делах общих с увлечением и горячностью.
Вечерело, когда в доме ксендза утих шум гостей. По улочкам городка долго еще разъезжали брички, двуколки, шляхетские старомодные коляски, с площади тянуло осенним холодом, и седоки кутались в шубы и пальто. Некоторые перед отъездом забегали по своим делам: кто к доктору, кто в Шлёмину корчму, кто к ремесленникам. И окончательно разъехались лишь с наступлением сумерек.
Винцуня тоже вернулась в Неменку, когда стемнело.
Она вошла в комнату, где стояла колыбель; увидев, что дочь спит, она постояла около нее, бледная, задумчивая.
Мелкий осенний дождь стучал по стеклам; тишина, одиночество, тоска угнетали молодую женщину.
Сегодня она увидела Болеслава, окруженного всеобщим уважением; просто и разумно он наставлял людей на путь деятельности.
В пору когда Винцуня освободилась от иллюзий и обрела зрелость, Болеслав предстал перед ней в наиболее привлекательном для любой мыслящей женщины виде — истинным гражданином!
Она долго задумчиво стояла у колыбели ребенка, скрестив руки на груди, и глазами, полными слез, глядела в одну точку, губы дрожали от невыразимой обиды.
Неожиданно девочка открыла глаза и потянулась к матери. Винцуня схватила дочь на руки, крепко прижала к груди и громко, почти готовая разрыдаться, воскликнула:
— Дитя мое! Почему ты не его дочь!
V. Мутная вода
Кто может сказать: я постиг человеческое сердце? Кто внес в бездну, именуемую человеческой натурой, столь яркий факел, чтобы осветить все ее закоулки?