В пургу и после (сборник)
Шрифт:
— Юре с Зоей легко так говорить! — зло бросает Олег.
Ну вот, наконец-то проняло… Что ж, послушаем точку зрения потребительской стороны.
Но Олег вдруг замечает что-то в приемнике и лезет туда паяльником.
— Ф-фу, черт!.. Долго я тебя искал, — говорит Олег, когда приемник заработал нормально. — Пайка на морозе отвалилась…
В ожидании, когда приемник прогреется достаточно, чтобы можно было проверить его на всех диапазонах в разных режимах работы — телеграфном и телефонном, — мы снова садимся пить чай.
— Вот ты небось думаешь — рвачи, за длинным рублем!.. — дуя на пальцы,
Через полчаса мы выходим на дорогу. Недавно здесь прошли мощные тягачи санно-тракторного поезда, и колея сделалась удобной для ходьбы.
Мы идем к поселку, на яркий оранжевый свет взлетной полосы аэродрома. Ветер уже успел разогнать тучи, и над нами сияют пронзительным светом не гаснущие зимние звезды.
1
Когда я улетал из Москвы, на Тверском бульваре желтели липы, а у Никитских ворот бойко торговали виноградом с лотка…
После огненно увядающих московских деревьев Норильск показался мне пыльным и серым. Улицы были однообразны, дома почти сплошь пятиэтажные, каких в Москве давно уже не строят, из красного кирпича. Площади Норильска, не оживленные цветочными клумбами, были унылы и скучны.
Вспоминалась изящная башня СЭВ, стремительный восьмисотметровый проспект Калинина и залитые солнцем белые шестнадцатиэтажные дома, похожие на корабли, в Нагатине…
В гостинице то и дело раздражали досадные мелочи — пыльная пальма в вестибюле, продавленные кресла холла, неряшливая наколка толстой официантки. Вдобавок в номере был неисправен кран умывальника, и монотонный стук падающих капель долго не давал мне уснуть.
2
В ожидании вертолета я сидел в прокопченном чуме и пил черный, будто деготь, чай из помятой жестяной кружки. Напротив меня развалился Шалопут, угрюмая сибирская лайка, вожак из упряжки бригадира оленеводов Платона Бетту. Шалопут ловил блох, отогревшихся в теплом чуме, то и дело слышалось звучное «клац! клац!». Потом Никифор Бетту, брат Платона, торопливо совал в мой рюкзак вяленых муксунов и мороженые оленьи языки — северные деликатесы, — и уже рокотал мотор вертолета, и было жаль покидать хороших парней…
Пилоты оказались знакомыми, когда-то мы вместе пережидали пургу в гостинице на Диксоне, и они подбросили меня не в аэропорт Норильска, а в сам город. На минуту снизились у плавательного бассейна, на прощанье обдали меня снежной пылью из-под винтов, и вертолет взмыл в небо, а я зашагал к гостинице, благо до нее было ходу десять минут.
Меня обогнала машина с шашечками на дверце. О существовании такси я почти успел забыть. Собаки, олени, тракторы, вездеходы, самолеты и вертолеты, наконец, — вот северный транспорт. А тут — такси… Было от чего прийти в восторг.
А какие в Норильске улицы — прямые, чистые, светлые!
И дома!.. Что ни дом — чудо! Все высокие, пятиэтажные, со всеми удобствами…
А гостиница — чудо! Даже зеленая пальма в кадке растет.
А на лестницах ковровые дорожки.
В каждом
А в холле работает телевизор. Московский диктор читает сводку новостей.
А в кафетерии — кофе со сливками и слоеные пирожки.
А человек, сидевший за соседним столиком, читал сегодняшнюю газету — представить невозможно! Я не поверил своим глазам и попросил у него эту газету. Она еще пахла типографской краской…
Это была сама цивилизация. И, наверно, ради нее стоило мерзнуть в палатках первопроходцам, стоило делать Север обжитым.
Но все же… Должны, наверное, оставаться на нашей земле и такие уголки, где молодые парни могли бы доказывать себе, что они — мужчины?..
Солнце, прикрытое тонкой белесой пеленой облаков, двадцать четыре часа в сутки висит над островом. По «ночам» обычно моросят дожди, и крупные редкие капли, срываясь с крыш, гулко стучат по железным подоконникам.
Мокнет объявление на стене столовой: «Сегодня вечером состоится кафе. Цена билета — 5 р.». Набухают от воды деревянные короба, в которые упрятаны теплотрассы и водопровод. Хлопает на ветру мокрая полосатая штанина ветродуя в аэропорту. Угрюмые диксонские собаки, понуро опустив уши, бредут по каменистым дорогам, неохотно отпрыгивая из-под гусениц вездеходов.
Июль… А на мшистых склонах сопок еще лежит снег, едва прикрывающий бурые проплешины каменистых откосов.
В августе бухту заполнят корабли. На причалах диксонского порта среди штабелей ящиков и бочек проворно будут сновать урчащие автокары, и длиннорукие краны понесут по воздуху мычащих коров, тюки прессованного сена, разобранные тракторы и тщательно упакованные приборы, и как только расчистится ото льда пролив Вилькицкого, эти чумазые пароходы и грациозные бело-серые теплоходы уйдут следом за ледоколом дальше на восток, а в бухту придут новые суда и так же будут выжидать погоду, будут переговариваться протяжными гудками по утрам, и щеголеватые штурмана будут шлепать надраенными штиблетами по лужам в Дом культуры на танцы.
В сентябре над островом заполыхают первые сияния. Корабли покинут бухту, и до следующего лета затихнет огромный причал, лишь пароходы, не успевшие уйти, будут светиться на рейде желтыми многоточиями иллюминаторов…
— Алло, Диксон! Говорите, говорите!..
— Алло, как слышите меня? Алло!
— Соединяю.
— Алло, Наташа, алло!
— Да?!
— Наташа, это я, Толя!
— Толя?
— Да, я! Меня сегодня сняли с острова! Сейчас я на Диксоне. В бухгалтерии все оформлю, и завтра вылетаю к тебе!..
— Да-да, конечно…
— Ну вот, и я прилечу!
В динамике слышен какой-то треск, хрип… Молчание. Потом откуда-то издалека, сбоку, доносится официальный голос телефонистки:
— Девушка! Ну что же вы молчите? Ему ведь за каждую минуту придется платить.
— Глупости!.. — смеется парень на всю почту, и вместе с ним улыбаются все мужчины. — Встречай меня в Домодедове!..
— Я — не могу. У меня завтра экзамен.
Все мы, бывшие невольными свидетелями разговора, насторожились. Все, кроме парня. Он продолжал упоенно кричать: