В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)
Шрифт:
– Шарафут!
– негромко зовет Иван Константинович.
– Поди сюда...
Шарафут входит в столовую и робко останавливается около порога.
– Шарафут!
– продолжает Иван Константинович.
– Тамара Леонидовна хочет тебе что-то сказать... Ну, Тамара!
Тамара встает. Она выходит из-за стола. Она раскрывает рот, как рыба, выброшенная на песок.
– Я не хотела...
– говорит она каким-то не своим голосом тихо и сипло.
– Я прошу прощения.
И, внезапно, рванувшись, она бросается вон из столовой - в свою комнату.
Иван Константинович тоже уходит - к себе в кабинет.
В
– Ничего, Шарафут...
– подходит к нему Леня.
– Ничего, браг, все в аккурате.
– И вместе с Шарафутом Леня уходит на кухню.
– Вот что, девочки...
– говорит Лида Карцева.
– Вы как хотите, а я ухожу. С меня довольно!
– И я ухожу!
– поддерживает ее Варя.
Мы всей гурьбой идем в переднюю. Меля успевает засунуть в карман несколько конфет.
– Брось!
– говорю я ей.
– Нехорошо...
– Нет, почему же?
– возражает она.
– Они - миленькие, я такие люблю.
Мы идем по улице. Идем гуськом, потому что тротуар тут узкий. Я иду в самом хвосте. Идущая впереди меня Катя Кандаурова говорит, сердито мотая головой:
– И кто только выдумал эти журфиксы! Ничего в них нет хорошего... Терпеть не могу!
Кто-то бежит за нами вдогонку. Это Леня. Без пальто, без шапки.
– Леня!
– кричу я ему.
– Сию минуту ступай оденься по-человечески! Простудишься без пальто!
– Шашура!
– говорит он, запыхавшись.
– Дедушка просит, чтобы ты вернулась. Ненадолго... Я потом тебя домой отведу.
Я кричу девочкам: "До свидания!" - и мы с Леней бежим к их дому, бежим, как ветер: я боюсь, чтоб Леня не простудился.
Мы сидим в кабинете Ивана Константиновича. Леня - за роялем (я знаю: это бабушкин рояль). Мы с Иваном Константиновичем - на большом диване. Иван Константинович облокотился на валик дивана и приготовился слушать, склонив голову па руку. В комнате полутемно - лампу потушили, только на письменном столе горит одна свеча.
– Слушайте!
– говорит Леня.
– Вот сейчас будет бабушкина нота: ля бемоль Бабушка мне много раз говорила: "Возьмешь ноту - ля бемоль, лиловую, сиреневую - и -слушай: это мой голос, это я с тобой разговариваю".
Леня касается клавиша. И в полумраке комнаты поет один звук - нежный и чистый, радостный и грустный. Ля бемоль... Мы слушаем, как он звенит, постепенно затухая...
Леня играет ля-бемольный "Импромптю" Шуберта. Я забываю, что за окном февральский снег, скользят санки, запряженные лошадьми, у которых из ноздрей валит пар. Мне чудится весенний сад, кусты сирени, лиловые гроздья ее, как хлопья, как веселые цветные облачка, упавшие с неба. И сквозь все "бабушкина нота", любимая нота милой печальной женщины, у которой не было счастья.
Я так заслушалась, что и не заметила, как чуть-чуть приотворилась дверь кабинета и кто-то бесшумно скользнул в дверную щель. Это Тамара. Она тихонько садится рядом со мной на диване, обнимает меня за шею. Мы сидим. Молчим.
Я соскальзываю с дивана на пол, освобождая этим место между Тамарой и Иваном Константиновичем, и подталкиваю Тамару к нему. Через минуту они сидят обнявшись: рука Тамары, белея
– Знаешь, что я тебе скажу, Шашура?
– говорит мне полчаса спустя Леня, провожая меня домой.
– Нет, не знаю. Скажешь - тогда узнаю.
– И скажу, подумаешь... Вот что я тебе скажу: ну до чего досадно, что ты - девчонка!
– А чем это плохо, что я - девчонка?
– Ничего не понимает!
– сердится Леня.
– То есть просто, скажу я вам, орехи такой головой колоть!.. Тем это плохо, что ты - не парень! Я бы с тобой во как дружил!
– А почему ты не можешь дружить со мной теперь?
– С девчонкой?..
– протягивает Леня как бы с некоторым недоумением. Никогда я с девчонками не дружил...
Я вдруг обижаюсь. Подумаешь, нужно мне с ним дружить! Мало у меня замечательных подруг!
– А я тоже с мальчишками никогда не дружила, - говорю я равнодушно.
– И не собираюсь дружить.
Так в тот вечер мы не скрепили нашей дружбы - Леня и я...
Зато с того самого дня все мы, девочки, новыми глазами увидели Катеньку Кандаурову. До тех пор мы были с ней как старшие с младшей. Было это прежде всего оттого, что так относилась к Кате Маня Фейгель. А к тому же все мы были по разным причинам старше Кати, хотя и одного с ней возраста. Живя с отцом, как она сама говорила, "скучной жизнью", то есть одиноко, без друзей, Катя немного отстала в своем развитии и была моложе своих лет. Все мы, остальные, были старше своих лет. Лида Карцева - оттого, что болезнь матери сделала ее, девочку, хозяйкой дома, а в поездках за границу - даже "главой семьи". Маня - оттого, что тяжелая, скудная жизнь рано сделала ее товарищем отца, матери и брата. Я - оттого, что росла среди взрослых, а они (в особенности папа) говорили со мной откровенно, как с равной. Попав в семью Фейгелей и в среду девочек-подруг, Катя тоже стала быстро развиваться и взрослеть. Все это ясно обнаружилось в ее поведении на журфиксе у Тамары.
Глава пятнадцатая. ГОРЕ
Я возвращаюсь домой из института веселая. Скинув с себя ранец и держа его одной рукой за лямку, я влетаю в нашу комнату, где живем мы - Поль и я...
И что-то мне сразу не нравится у нас! Как будто все как следует попугайчик Кики тихонько чирикает в своей клетке, Поль что-то читает... Но она сидит на своей кровати! Этого никогда не бывает! Поль всегда очень твердо настаивает на том, что кровать у человека должна служить только для сна или болезни: спать на ней днем, валяться на кровати днем с книгой, мять постель - все это Поль называет одним из немногих известных ей и исковерканных ею русских слов: "базалАбер", то есть безалаберщина.
А сегодня вдруг Поль - днем!
– сидит на своей кровати.
И в комнате пахнет таким знакомым мне противным запахом ее любимого лекарства - эвкалиптовых лепешечек.
Я подхожу к ней близко:
– Поль... Что с тобой, Поль?
Она поднимает на меня глаза - милые мне компотночерносливовые глаза! и ничего не говорит. Но в этих глазах такая боль, что я бросаюсь обнимать ее:
– Поль, что случилось?
– Умерли...
– говорит Поль с усилием.
– Поль... и Жаклина... А Луизетта осталась... совсем одна... Оказывается, умер брат ее, Поль Пикар.