В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)
Шрифт:
– Ой, ой, ой! Дерьмам делам - Казань горит... Баришням... Шашинькам... Катинькам... Шарафутдин лес ходи, вам ежикам лови... Не нада плакай... Не нада...
От этих ласковых слов мы с Катей снова начинаем плакать. Мы крепко прижимаемся к Шарафутдинову, так что нам явственно слышно, как стучит под солдатской рубахой его доброе, ласковое сердце.
В дверях дома появляется Иван Константинович.
– Девочки-и! Сюда-а-а!
– зовет он нас. Мы идем к дому, и я говорю Кате так, словно обещание даю:
– Сто Тамарок за одного Шарафутдинова не возьму!
– А я - двести...
– всхлипывает Катя.
В
Тамара лежит на кушетке в своей комнате и заливается в истерике. Хохочет, плачет, икает, опять хохочет, кричит... Конечно, из соседней комнаты вторит ей в своей клетке попугай Сингапур. В два голоса это получается музыка, невыносимая для слуха.
И вдруг в дверях кто-то с силой стучит палкой об пол и оглушительно кричит, перекрывая трели Тамары и Сингапура:
– Перестань! Сию минуту прекрати это безобразие!
Это папа. Он подходит к несколько опешившей Тамаре и снова стучит палкой в пол, и снова кричит:
– Замолчи! Сию минуту замолчи! Слышишь?
Тут начинаются чудеса! Тамара в самом деле замолкает - правда, не сразу, не в ту же минуту. Сперва ее плач становится тише, исчезают икота и хохот. Тамара уже только плачет, но тихо - без взвизгиваний и криков.
– Леня!
– приказывает папа.
– Заставь попугая замолчать.
И папа уходит за Леней в комнату, где живет в своей клетке Сингапур. Иван Константинович идет за ними. Я тихонько отделяюсь от группы девочек, стоящих вокруг кушетки, на которой плачет Тамара, и тоже проскальзываю за взрослыми. Я поспеваю как раз к тому моменту, когда Иван Константинович говорит папе с укором:
– Уж ты, Яков Ефимович... пожалуй, перехватил!..
– Нет!
– твердо говорит папа.
– Не я "перехватил", а вы, к сожалению, до сих пор "недохватывали"!
– Но девочка в самом деле немного истерична. Это болезнь...
– словно оправдывает ее Иван Константинович.
– У нее бывают истерики...
– Иван Константинович, мы же с вами - врачи. Мы знаем, что в девяносто случаях истерии - из ста!
– болезни на копейку, а остальное - дурное воспитание, баловство и дурной характер. А уж истерика - почему мы с вами у бедных людей не слышим истерик? Это дамская болезнь, панская хвороба, дорогой мой! И бывает она почти исключительно там, где с жиру бесятся. Разве нет, Иван Константинович?
– Так-то так...
– вздыхает Иван Константинович.
– А все как-то...
– Вы только будьте тверды, Иван Константинович, и настойчивы - вы это умеете, - и через полгода Тамара забудет дорогу к истерике. Она здоровая, умная девочка - зачем ей икать и квакать?
– Ну, пойдем туда!
– напоминает Иван Константинович.
– Надо же узнать, что у них тут произошло...
– А мне пора!
– прощается папа.
– Я ведь только мимоходом на десять минут забежал: словно чуял!
Я так же незаметно возвращаюсь в комнату Тамары, куда вслед за мной возвращаются Иван Константинович и Леня. Папа исчезает, сделав Ивану Константиновичу знак, что мол, держитесь крепко!
Мы, девочки, по приглашению Ивана Константиновича рассаживаемся за нарядно сервированным столом.
– Так вот, - спрашивает Иван Константинович, -
Сперва все молчат. И вдруг все та же Катенька Кандаурова встает и говорит уверенно, прямо - ну, вообще так, как люди говорят правду.
– Тамара обидела Шарафута. Он яблоки уронил, а она в него яблоками кидала... И "хамом" его ругала, и "болваном"... И еще "чертом косым"... Вот!
– Правда это?
– обращается Иван Константинович к Тамаре.
Это, конечно, праздный вопрос. Никому даже в голову не приходит, что Катя, такая ясная, прямодушная, как маленький ребенок, может взвести на Тамару напраслину. Да Тамара и не отрицает.
На вопрос Ивана Константиновича: правда ли это?
– она отвечает:
– Правда.
Иван Константинович весь багровеет. Никогда я его таким не видала!
– Я всю жизнь в армии служу... А ты, девчонка, фитюлька, шляпка, - ты смеешь русскому солдату такие слова говорить? Сию минуту извинись перед Шарафутом!
– Как бы не так!
– запальчиво говорит Тамара.
– Я буду перед солдатом извиняться, еще что выдумали!
– Да!
– твердо отвечает Иван Константинович.
– Ты извинишься перед Шарафутом! А не извинишься, - так я уйду к себе в кабинет, запру дверь на ключ и не буду с тобой разговаривать, не буду тебя замечать, в сторону твою смотреть не буду!
Все это Иван Константинович произносит тем голосом, каким он говорит, когда он - кремень, скала!
– А эта... эта...
– Тамара выпячивает подбородок в Катину сторону (такая она благовоспитанная, такая благовоспитанная, что даже в сильнейшем волнении ни за что не ткнет в Катю "неприлично" указательным пальцем!)- Эта меня не оскорбила, нет? Вы ее спросите! Ей передо мною извиняться не в чем?
– Да...
– подтверждает Катя.
– Я ее оскорбила, Иван Константинович. То есть я не хотела... нет, я хотела!.. Ну, в общем, я сказала ей очень обидное слово...
– Что ты ей сказала?
– Я сказала: если ее дедушка бил своих денщиков по морде, - значит, ее дедушка был свинья... Это обидное слово, я понимаю...
– Ты просишь прощения у Тамары?
– спрашивает Иван Константинович.
– Только за "свинью"! Только за "свинью"!
– отвечает Катя.
– Это вправду грубое слово... Обидное... За "свинью" я извиняюсь.
– Вот, Тамара, слышишь? Катенька перед тобой извиняется. А теперь ты попроси прощения у Шарафута!
Тамара смотрит вокруг себя с совершенно растерянным лицом. Но ни в чьих глазах она не встречает ни поддержки, ни хоть жалости к ней. Девочки сидят за столом... Катя Кандаурова, все еще дрожа от всех происшествий, жмется ко мне, и я крепко обнимаю ее. Варя Забелина тоже смотрит на Тамару с осуждением. Лида Карцева держит себя, как всегда, "взрослее", чем все мы: ей неприятно, что она пришла в гости, а нарвалась на семейный скандал. И только одна Меля в совершенном упоении от всех вкусных вещей, расставленных на столе; она пробует то от одного лакомства, то от другого, одобрительно качает головой и снова принимается за еду... Нет, никто из сидящих за столом не сочувствует Тамаре! Даже Леня смотрит в сторону. Даже Иван Константинович... только огорчен, конечно, но он тоже считает, что Тамара виновата.