В русском лесу

Елегечев Иван Захарович

Шли они долго без отдыха, изредка обмениваясь односложными фразами, и не заметили, что в природе готовятся перемены. В лесу неожиданно потемнело, дальние деревья слились в одну серую однообразную массу. С тревожным свистом пронеслась стайка каких-то маленьких птичек, вблизи раздалось карканье вороны, и оно, казалось, тоже выражало встревоженность. Вершины деревьев закачались сильнее, завыло, засвистало; над самыми макушками, нахлынув, понеслись темные рваные облака, просеивая из себя, как из решета, крупный и холодный дождь. Кабылкин с Чупровым стали под дерево, прислонились к стволу спинами, но это не спасло. Дождь хлестал, не переставая, и вскоре они намокли до нитки. Обоим сделалось зябко и противно. Надо было выбираться из леса, но в каком направлении, они не знали, да и тропу размыло дождем.

— Да, браток, кажется, мы с тобой влипли, — добродушным голосом сказал Чупров. — Или, может, все-таки тебе известно, как

нам выйти, ты же здешний?.. Я, признаться, на тебя понадеялся и не запоминал дороги.

Кабылкин не ответил. Он, наморщив лоб, мучительно вспоминал, в каком направлении они двигались, и не мог припомнить. Он досадовал на себя, что затеял эту прогулку, на Чупрова, который подвернулся под руку; не произойди случайной встречи с ним на набережной, посиживал бы он сейчас в тепле дома, читал бы интересную книгу про разведчиков или смотрел бы телевизор, что там происходит.

— Зарядило, кажется, надолго, — не дождавшись ответа на вопрос, продолжал своим рокочущим баском Чупров. — Что будем делать?.. Или дорогу искать, или строить временное, так сказать, убежище?

— Не знаю, — ответил Кабылкин обиженно-недовольным голосом. — Давай подождем, может, перестанет, тогда и двинемся обратно.

— Давай подождем, — охотно согласился Чупров. — Только все одно, я вижу, надолго зарядило. Главное, ветер утих, а без ветра дождь долгий, в ночь может уйти. Знаешь, у нас на Дальнем Востоке, бывает, по трое суток хлещет.

— У нас здесь этого не бывает, — сказал Кабылкин. — Пойдет немного — и перестанет.

— Что ж, будем надеяться, — сказал Чупров и передернул плечами от холода и засмеялся весело: он, видать, был из людей, которые не теряются ни при каких обстоятельствах.

А Кабылкин нервничал. Он нетерпеливо топтался на одном месте и затравленно взглядывал то в одну, то в другую сторону, словно выбирая направление, куда пуститься в путь. Как и Чупрову, ему было зябко от дождевых струй, лившихся за шиворот, он вздрагивал, но скорей не от холода, а от волнения. Волновался же он не за себя, что простудится, а за жену: переполошится, перепугается его долгим отсутствием, чего доброго, еще заявит в милицию, мол, ушел в лес с каким-то незнакомым человеком — и не вернулся к ночи, хотя и обещался к обеду. «Черт, — мысленно про себя ругался Кабылкин, — и надо же было разнежничаться на природе, все позабыть. Теперь тут мокни... Да еще неизвестно, выберемся ли отсюда до темноты...»

Стоять рядом и молчать было как-то неловко, Кабылкин понимал, надо о чем-то говорить с Чупровым, может, извинения попросить, что так получилось, но досада и боль за жену, которая ждет его и беспокоится, его донимали, и он молчал и тяжело переводил дыхание.

А дождь все не переставал и даже, кажется, припускался сильнее и гуще; уже не струйками он лился сверху, а сплошным водопадом. И чем ни сильней и обильней шел дождь, тем веселей становился Чупров.

— Давай, давай, — поощрительно весело кричал Ой дождю своим рокочущим баском. — Давай, брат, пуще, нечего тебе с нами миндальничать. Давай!.. — Неожиданно для Кабылкина он снял свой модный, промокший до нитки пиджак, повесил его на сучок дерева, под которым они стояли, и, весело зарычав нечленораздельное, может подражая медведю, ринулся в глубь залитого дождем леса. Послышался треск сламываемых сушин — Чупров подыскивал подручный материал для сооружения шалаша, подпрыгнув на нижние сухие сучья сосен, обвисал на руках, и сук обламывался. Сушину он обрушивал, навалившись на нее всем телом. Работая, он разгорячился, раскраснелся лицом, от его широкой спины валил пар, как от хорошо наезженного коня. Четверть часа — и шалаш был готов, в нем хоть протекало, но не так, как под деревом. Зазвав Кабылкина в скородельный шалаш, Чупров принялся разводить у входа костер. И это ему удалось благодаря зажигалке, которую он достал из кармана, и тонкому листику бересты, легко воспламенившемуся от огня. Костер мало-помалу разгорелся, в шалаше сделалось тепло и, учитывая разыгравшуюся непогоду, уютно.

— А теперь, брат, давай сушиться, — сказал Чупров. — А то ежели придется заночевать, чтобы в сухом легли... Похоже, дождь уйдет в ночь...

С наступлением темноты дождь неожиданно перестал, в небе прояснило и вызвездило. Над лесом повис медный обломочек молодого месяца. И снова стали видны и ближние и дальние деревья, и вновь, как и днем, в лесу преобладали белые и черные краски: березы отливали серебром, дубки и сосны — чернотой. Путники, решили заночевать. В высушенной у огня одежде она сидели друг против друга на колодинах, подтянутых к шалашу, и молчали и, украдкой взглядывая друг на друга, думали о своем. Чупров сам себя спрашивал, почему ему, общительному и легко сходящему с людьми человеку, как-то неловко сейчас с Кабылкиным, будто он его когда-то чем-то обидел, а чем, позабыл. Чем он мог обидеть

Кабылкина? А может, он чувствовал себя виноватым перед этим маленьким тщедушным человеком за то, что на протяжении двух лет, как младший командир, вытягивал его, как говорится, в струнку, а в армейской службе всякое бывает: не сразу разберешься, где требует устав, где командир личную волю и даже прихоть исполняет. Вполне могло быть, что Чупров в чем-то и переборщил в свое время, тем более что Кабылкин в те годы был, помнится, безответный, тихий и исполнительный.

Кабылкину тоже было как-то неловко перед Чупровым, и он себя перед ним чувствовал несколько виноватым. Надо было, думал он, заместо того, чтобы затевать эту глупую прогулку, позвать Чупрова домой, угостить его как следует, пусть он побудет а домашней обстановке, а то в гостинице ему одному скучно...

Кабылкин сказал:

— Прости, за два дня, пока мы вместе, я не поинтересовался твоею жизнью. Расскажи, как ты там живешь на Дальнем Востоке, какая у тебя семья?

— Как живу? — вопросом на вопрос ответил Чупров. — Да вроде ничего себе, хорошо живу. Один, семьи не имею, в законе, так сказать, не состою, холостяк... — Он помолчал и, увидев на лице Кабылкина сочувствие, добавил покровительственным голосом: — Но ты не думай, я, браток, ни о чем не жалею: жизнь я прожил весело, в свое удовольствие, умирать буду, есть мне что вспомнить. Рассказывать об этом долго, да и для тебя, я думаю, это не интересно: не такого ты, я вижу, склада человек. Лучше расскажи о себе.

Костер горел ровно, сухие березовые стволы, медленно сгорая, давали тепло, свет от огня был тусклый, не слепил глаза, и оттого лес, окружавший Чупрова с Кабылкнным, был виден насквозь. После дождя медленно вздымались кверху клочья тумана, окутывая, будто бородой, деревья и мелкий кустарник. Что-то таинственно-фантастическое, сказочное чудилось в ночном лесу. И это сказочное никак не вязалось с тем обыденным, о чем наши путники говорили между собой.

— Что ж, я скажу, если тебе интересно знать, расскажу о себе, — сбивчиво-торопливо, нервно глотая окончания слов, начал Кабылкин своим надтреснуто-резким голосом. — Я женат, давно женат, еще в армия женился. Я ведь, сам знаешь, был оставлен в Прибалтике, это мне помогло... Я на Ирме женился, — помнишь Ирму?.. — И Кабылкин уставился на Чупрова своими колючими буравчиками.

— Ирму? Какую Ирму? — переспросил Чупров.

— Да Ирма, девушка из Лизумса...

«Ирма, Ирма из Лизумса, — мысленно бормотал Чупров, напрягая память. — Ах, да!..» — И он, вспомнив, смутился, и тяжело, до пота на шее и лбу, покраснел, И тут он понял, почему ему было неловко перед Кабылкиным, почему его донимало перед ним чувство вины. Память прорезало, и он вспомнил Ирму, девушку-красавицу из латышского местечка Лизумс, куда взвод, в котором служили Чупров с Кабылкиным, в одну из зим на протяжении месяца прибыл заготавливать доски. Он вспомнил Ирму и свой разговор с Кабылкиным. Это было, вспомнил он, ночью, когда солдаты-заготовщики досок спали. Чупрова разбудил Кабылкин, тронув за плечо. Он сидел, прикрывшись одеялом, на своей койке и, чтобы не разбудить товарищей, говорил негромко, склоняясь лицом к лежащему с закинутыми за голову руками Чупрову. «Слышь, младший сержант, прошу я тебя, умоляю: не тронь Ирму! Зачем она тебе, ты же все одно на ней не женишься. А я... Мне нравится она, я ее люблю, понимаешь?.. Я ее с первого взгляда полюбил, всю жизнь любить буду. Не жить мне без нее...» — «Чудик ты, Кабылкин, — выслушав товарища, сказал негромко Чупров. — Разве не видишь, что она на тебя смотреть не хочет. Раз так — отстань, не унижайся. А мои дела с Ирмой оставь решать нам с ней вдвоем. Все, разговор между нами окончен. Спать надо, завтра вставать рано...»

Вспомнилось также Чупрову: дня через два-три после ночного разговора вокруг него перед вечерней проверкой собрались солдаты, а он, чувствуя удовольствие, рассказывал им, как он по лесу с Ирмой гулял, как овладел ею. И Кабылкин, помнится, стоял вблизи, слушал, а потом отошел и упал ничком на свою лежанку и уткнулся в подушку лицом.

Чупров передернул, как от холода, плечами, прогоняя из памяти давнее, и сосредоточился вниманием на то, что говорил Кабылкин. А тот говорил о семье — жене Ирме и детях, о двух снохах и внучке от старшего сына, о младшей дочке, которая мечтает сделаться балериной. Кабылкин говорил долго, чувствовалось, семья — была его любимая тема. Он то заливисто смеялся, запрокинувшись назад головой, то вытирал рукавом куртки слезу умиления. Чупров не узнавал Кабылкина, перед ним был другой человек. И не такой некрасивый, как показалось Чупрову: и глаза у него были не подозрительные, не буравчики, которыми он сверлил все, что падало в поле его внимания, и нос не крупный, не птичий, а ровный, и улыбка красивая — белые крупные зубы, обнажаясь в улыбке, влажно блестели. Но главное, что удивляло Чупрова в Кабылкине — это то, что он, чувствовалось, был счастлив и любим.