В русском лесу

Елегечев Иван Захарович

— Не плачь, жена, — говорил я, успокаивая Горбоноску. — То ли еще нам предстоит испытать в жизни. Вот придет, жена, осень, хозяйка всех нас запрет в сарай, подкормит зерном, чтобы мы сделались пожирней, а хозяин однажды всем нашим детям топором отрубит голову. А ежели захочет, то и любого из нас отправит на тот свет. Такова, жена, наша жизнь. Так что не огорчайся, не плачь, а лови минуты наслаждения, пока на это есть возможности...

Чистая вода, и байкальское раздолье, и высокое небо, и красота окрестной зелени — все вместе взятое меня ввели в успокоение, я приказал женам учить детей, чему следует, кормить их сладкими кореньями,

сам же отплыл в сторону и принялся подкрепляться. Еды и лакомств мне требуется много, ибо я гусак, обладатель двух жен и глава большого семейства и защитник от невзгод жизни.

Вполне насытившись, я отплыл в сторонку и решил малость подремать, так как я чувствовал усталость. Однако подремать мне не удалось: ко мне подплыла старшая жена Дарья и сказала с обидой в голосе.

— Так жить дальше, повелитель Федор, нельзя, — сказала она. — Я работаю изо всех сил, стараюсь на два семейства, а удовольствий никаких не испытываю.

В ответ на ее слова я поплыл в камыши, и Дарья последовала за мной...

После того жены занялись своими бабьими делами, а я уснул, поместив голову под крыло. Я спал и видел сон: жалкая собачка Лада, на которую я зашипел, мне приснилась, бабы-пастушки, которые осуждали своего председателя, тощая лисица, с которой я сражался...

Проснулся я от треска и грохота, доносившегося с берега. Я выплыл из камышей. На берегу, я увидел, стоял на резиновом ходу трактор. Мотор трактора тарахтел, вверх вздымался пахучий синий дым. Возле трактора стояли трактористы Васька с Гришкою и смотрели на нас. Что им было надо? — я пытался понять, скорей плывя к своей белой стае.

Я еще не доплыл до косяка, как в воздухе просвистело, и в воду шлепнулся увесистый камень. Хулиганы забавы ради или имея злобное намерение, хотели подшибить кого-нибудь из нас и среди поля на костре сварить вкусное варево.

— Скорей отсюда подальше, подальше! — крикнул я косяку, и тогда оба моих семейства поплыли на середину озера, недоступную для хулиганов.

Трактор ушел, грохоча и пуская в воздух черное зловоние, уехали на нем и Васька с Гришкою. Близ ласковых камышей снова сделалось безопасно, и мы все вместе поплыли туда — кормиться и наслаждаться свободой и привольем.

«До вечера далеко, — подумал я, поглядев на солнце, — какие еще в течение дня нас ждут испытания!..»

Хам

Вторую неделю Хам не находит себе места, испытывая чувство ноющего беспокойства. Он то скулит, вертя хвостом возле двери избушки, в которой живет его хозяин старый остяк из племени речных щук Петка Пырсин, скребет лапой крыльцо, словно упрашивая хозяина впустить его к себе, то крутится-бегает вокруг избы, время от времени заглядывая в единственное окно и прислушиваясь, что там происходит. А зачем вслушиваться, и без того ясно: Петка Пырсин пьет бражку, веселя сам себя, орет песни и храпит, отсыпаясь после похмелья. Беспутный у Хама хозяин...

Таежное сельцо Безымянное, где проживает Хам со старым остяком Петкой Пырсиным, маленькое, о четырех домишках. Три из них давно пусты, заколочены, в одном же на яру, над рекой Нюролькой, живет Петка, охотник-промысловик и рыболов. Лет уже пять Петка живет один, никого в округе на сотню с лишним километров — так ему нравится. Время от времени, позвав Хама, он выходит на промысел, вместе они добывают сохатого или, как пофартит, два, после чего Петка разводит на яру, над рекой Нюролькой, неподалеку от избушки три костра и ждет. Дня по два, по три, случается, палит он жаркие огни и дожидается. И вот увидев сверху, с воздуха, условный знак — три костра, возле избушки

приземляется гремучий вертолет, из него выходят пахнущие нефтью люди, разговаривают с Петкой — рядятся, затем производится торговый обмен: вертолет загружается сохачье мясо, а взамен мяса Петка получает, что ему требуется: водку, сахар — варить бражку, соль, муку и ружейный припас. Вертолет взмывает вертикально вверх, в воздух, улетает, жизнь в поселке продолжается в том же духе: Петка варит бражку, пьет, орет песни, Хам обитается возле хозяина и ведет собственный промысел на собственное пропитание. Со стороны хозяина Хам заботы никакой не чувствует, как другие охотничьи собаки, он предоставлен самому себе.

Петка Пырсин живет сам по себе, Хам тоже сам по себе. Никакого внимания Хаму от хозяина. Но в общем, если поглубже вникнуть, живется ему неплохо. Кормежки в тайге пока еще во все времена года вдоволь: и куропатки, и косачи — выносливые ночлежники пухлых и мягких сугробов, и молодые, доверчивые, по осени, рябчики, и тетерки с их многочисленными выводками, и зайчатинка — все можно добыть в тайге, только не ленись, имей на плечах голову. Правда, бывает трудное время — зябкий январь и ветреный февраль, но и к этому периоду года Хам приспособлен. В трудное время в борьбе за жизнь он объединяет свои усилия с лисицей Лизаветой из племени белодушек, давней подругой и женой. В трудное время Хам отсиживается у нее в норе, вместе они ходят на промысел. Лисица Лизавета уговаривает Хама остаться с нею вместе навсегда, и Хам рад бы остаться, но не в силах он пособиться с собственной жалостью. Болит у него сердце, всегда болит по хозяину Петке. Без Хама пропадет Петка. Ни сохатого ему не добыть, ни белку не вынюхать на дереве, ни соболя не загнать под древесный корень или гнилую коряжину. Голодная смерть Петке без промысловика Хама.

Вот и сейчас, по весне, захворав ноющим беспокойством, от которого даже во сне не было Хаму спасу, побежал он к лисице Лизавете — посоветоваться, как избыть ему тоску. Однако за те полторы недели, пока Хам не был в гостях у Лизаветы, у нее в норе появились щенки-ублюдки — от Хама, и она не только не впустила его в нору, она даже, переполненная материнскими заботами и временным отвращением к мужу, сыздали разговаривать с ним не пожелала. Хам убрался восвояси, оставшись наедине с тоской и предчувствием чего-то страшного, нехорошего, что должно случиться с ним самим или его хозяином.

Хам сидел на яру, смотрел, как внизу под ним бурлила разлившаяся Нюролька, и, сам не желая того, выл протяжно по-волчьи в голос. «Оу-оу», — надрывалась от тоски душа Хама. «Оу-оу!» — разносилось по окрестью. Заскрипела дверь, шаги послышались, Хам оглянулся, — на крыльце появился Петка, без шапки, гологоловый, в одной потно-черной рубахе, в кожаных обутках-ичигах, надетых наскоро на босу ногу. В руках — ружье.

— Эй, Хам! — хриплым от старости, а также и от перепоя голосом закричал со ступеньки крыльца по-остяцки Петка. — Эй, подлый Хам, перестань выть по-волчьи, не то накликаешь беду.

Хам превосходно знал язык остяков-охотников, он разобрал, что приказал ему хозяин, но выть не перестал. Он не мог перестать выть: беспокойство в его душе достигло высшего предела. Он выл: «Оу-оу!» Рядом, внизу, рыча и бурля, пенясь и пучась, неслась весенняя Нюролька. Вода тащила на своей поверхности мусор, ветки лесин, целые дерева, доски, крыши домов — ничем не брезговала река, все подхватывала и несла, уносила вниз по течению, в Обь.

Петка перестал вдруг ругаться на воющего Хама; краем глаза Хам увидел, он целится в него из ружья. Хам, не медля ни секунды, отпрыгнул в сторону.