В русском лесу

Елегечев Иван Захарович

На службу Ваня приходит раньше всех. Придет, откроет свой однотумбовый столик, забитый до отказа черновиками, достанет бумаги и тотчас начинает строчить. Один по одному приходят сотрудники, здороваются, он отвечает, продолжая работу. Увлечен Ваня, но не настолько, чтобы не заметить, что происходит в редакции. Следит он краем глаза также и за Викой Брындиной, которую то и дело вызывает редактор по делам. Уйдет Вика в кабинет Скибы по его вызову, Ваня нетерпеливо на стуле ерзает: может, сейчас его наконец вызовет

редактор...

Ждал, не напрасно ждал Ваня, пробил его час. Вот Вика вышла из кабинета Ивана Никитича, со значением посмотрела на Ваню, он делал вид, что не обращает на нее внимания, и сказала:

— Гридасов, к редактору!..

— Что? — переспросил Ваня, будто ослышавшись. — Что сказала, Вика?

— К редактору, — повторила Вика и заговорщически подмигнула, словно догадываясь о нетерпеливых ожиданиях Вани.

Душа Вани трепетно заныла. Мысленно он вскочил и рванулся бегом на вызов редактора. Однако в действительности он и вида не подал, что торопится. Он дописал на листе строчку, поднялся не спеша и чуть вразвалку — такова походка — пошагал навстречу своему счастью.

Прежде чем постучаться к редактору, он постоял в приемной перед зеркалом, поправил воротник модной, глухозастегивающейся «сталинки», потрогал галстук, чуть выглядывающий из-за воротника, после чего подошел к двери и кашлянул от волнения.

Скиба сидел за большим письменным столом и читал корректуру. У Скибы красивое, интеллигентное лицо, прямой нос и чуть припухлые, не знавшие черной работы руки. Лет на восемь Скиба старше Вани; выглядит он внушительно; всегда, когда Скиба проходит мимо, Ване хочется встать и вытянуться в знак повиновения, словно перед командиром в армии. И сейчас, войдя в кабинет, Ваня стал возле стола столбом, не смея присесть, хотя редактор кивнул ему на кресло.

Так как Ваня медлил с креслом, то Скиба, оторвавшись от корректуры, мягким просительным тоном приказал ему сесть, сам выпрямился за столом, потянувшись. Ваня сел на самый краешек, не мигая уставился на редактора. Скиба заговорил по-начальнически медлительно, произнося «г» по-хохлацки мягко.

— Понимаешь, Гридасов, — сказал он, — в настоящее время у нас в газете временное затишье: печатаем, как тебе известно, директивы Девятнадцатого съезда. Однако скоро затишье кончится и начнется журналистская страда, запарка. Предстоят поездки.

— Я понимаю, — ответил Ваня и хотел было встать, чувствуя неловкость, что говорит с начальником сидя. — Я готов...

— Сиди, Гридасов, сиди, — махнул белой пухлой рукой Скиба. — Я тебя пригласил по одному делу. Хочу... — Скиба помедлил, чуть виноватая улыбка появилась у него на лице. — Хочу ответственное задание тебе дать. Готов ли выполнить мое ответственное задание?

— Так точно!

— Правда, мое ответзадание не совсем обычное, — продолжал Скиба, — но, понимаешь, никто, кажется, не сможет его выполнить, кроме тебя.

— Слушаю вас...

— Скатали, понимаешь, мне, Гридасов, по знакомству пимы, но они получились такие твердые, будто латы у крестоносца,

что я не могу в них сделать ни шагу. Ты помоложе и ходишь больше моего, — не сможешь ли растоптать мои новые пимы, а?

Ваня опустил голову, он сидел от смущения красный, сконфуженный, глядя в одну точку. Он молчал.

— Ну, что, Гридасов, возьмешься иль мне другого попросить? — чуть зазвеневшим голосом сказал Скиба. — Дело-то ведь вроде не хитрое.

— Так точно, возьмусь, — сказал Ваня. — Зачем другого просить, я это сделаю, мне ничего не стоит.

— Вот и ладно, вот и ладно, — весело выговорил Скиба. — Надевай — и в путь-дорогу. Денька два потопчешься в них, они и сделаются мягкие, как вата, А то мне без них в командировках хоть репку пой.

— Растопчу, — заверил Ваня бодрым голосом. — Дам в них маршрутик километров в десять — двенадцать, они и растопчутся, как миленькие.

— Во-во, ты их маршрутом уторкай, — весело-поощрительно сказал Скиба. — Километражем, больше их, проклятых, ничем не пронять.

После работы в восемь, когда в редакции уже никого не оставалось, а внизу под лестницей уже сидел ночной сторож, Ваня зашел в редакторский кабинет и переобулся. Боты-мокроступы «прощай молодость», в которых он ходил, снял и спрятал в шкаф, прикрыв газетой; редакторские же пимы, предназначенные для растаптывания, надел и, тяжело ступая, вышел.

На улице, по-зимнему студеной, ветреной, еще полной прохожих, он постоял недолго под фонарем, размышляя о маршруте. Пойдет Ваня — так он решил — улицей Герцена, свернет на улицу Фрунзе, доберется до городской электростанции, а там улицей Крылова — на вокзал. На вокзале он отдохнет малость, потом переулком Гоголя попадет на грузовую магистраль имени Белинского и, преодолев ее всю, протянувшуюся километров на пять, очутится дома на окраине города Тарасова. Весь намеченный маршрут — не менее двенадцати километров, его, наверное, достаточно, чтобы растоптались пимы.

Пошел. Идти поначалу было нетрудно. Пимы, чувствовалось, в самом деле были жесткие, словно из дерева, не они все-таки и в голенищах, и в подошвах сгибались, и в них можно было с горем пополам вышагивать по тротуару. Но с тем как надвигалась ночь и леденел воздух, пимы твердели и делались несгибаемые, и идти в них стало трудно. Похоже, ноги были зажаты в колодки или железные латы. Верхом на коне, по-рыцарски, размахивая во все стороны обнаженным мечом, еще можно было скакать в железных латах, по идти пешком... Даже, кажется, самый отъявленный рыцарь из рыцарей Дон-Кихот и тот не смог бы вышагивать по тротуару в этих латах. Шагая, приходилось закидывать ноги, негнущиеся, как протезы, в сторону, походка была неустойчивая, как у пьяного. Ваня с завистью смотрел на прохожих: у всех легкие, ловкие пимы-валенки или боты-мокроступы, или белые фетры, или суконные ботинки, — снег звенел от легких и быстрых шагов. И только Ване незнамо за какие грехи приходилось мучиться в железных донкихотских латах...