В саду памяти

Ольчак-Роникер Иоанна

Прошу материально помогать моей семье до самого конца войны. Горячо прошу всех моих друзей проявить благожелательность в отношении моей дочери и осуществлять над ней опеку. Прошу, чтобы непосредственно от моих друзей и от польских писателей — а это в первую очередь пани Мария Д. и пан Леопольд С. — моя дочь Иоанна могла узнать о деятельности ее дедушки, бабушки, матери и о том, что было ими сделано на благо польской культуры и утверждения польскости. Поскольку мы даже приблизительно не можем назвать размеров нашего наследства, которое мы вместе с моей матерью оставляем нашей дочери и внучке Иоанне О., мы не можем в эквивалентах определить тот материальный долг признательности, который мы особо испытываем перед некоторыми лицами, прежде всего перед пани Ирэной Г. Выяснением этих проблем

мы просим заняться пана Генрика Н. В настоящий момент выражаем самую горячую признательность друзьям, благодаря которым мы продолжаем оставаться в живых: нашим сотрудникам, пани Ирэне Г. и Марии Я. И всем тем, кто в это тяжелое время оказывал нам доброжелательность и помощь.

Ханна Ольчак.

Варшава, 18.9.1943

Из предосторожности фамилии названных лиц были обозначены только инициалами. Эдварда М. — сестра моего деда, розовощекая, с лучистыми глазами тетя Эдзя, которая до войны работала в книжном магазине, а летом 1939 года, на свое счастье, поехала в Соединенные Штаты навестить родню, да там и осталась. Густав Б. — Густав Быховский, племянник бабушки — со своими близкими уже находился в Америке и в Польшу не вернулся. Каролина и Стефания Б. — сестры Бейлины — скрывались: одна — в Бялой Подляске, вторая — в Малинувке, и было не известно, удастся ли им вообще выжить. Польские писатели — Мария Домбровская и Леопольд Стафф. Друзья, которым выражалась особая благодарность, — Мария Янс, Генрик Никодемский и Ирэна Грабовская.

Поражает в документе абсолютная уверенность, что военные катаклизмы не вечны и жизнь вернется в привычное русло. Вот так именно из века в век и делались дела: люди умирали, имущество переходило из поколения в поколение. Мои мать с бабкой были убеждены, что фирма сохранится, собственность обретет свою значимость, им возвратят конфискованные немцами типографские станки, они снова станут издавать книги и с разрешения министерства предлагать их читателям. Прибыль обеспечит быт и даст возможность получить образование осиротевшему ребенку. Делая меня своей наследницей, взамен они хотели только одного: помнить о них Поразительно, что приговоренные к смерти за еврейское происхождение, они просили рассказать мне об их заслугах перед Польшей и польской культурой.

Весной 1944 года уже виделось неотвратимым поражение немцев, однако, несмотря на это, а может, именно поэтому в Варшаве усилились немецкие репрессии: хватали, арестовывали, устраивали публичные казни. Ждали советских войск и восстания. Сестры раньше обычного увезли нас на каникулы. Полагали, что за городом спокойнее. Вот мы и зажили в идиллическом подваршавском Сколимуве. Однажды ночью из нашего особняка вылетели все стекла, а комнаты и сад засыпало осколками гранат. Поблизости начались военные учения немецкой противовоздушной артиллерии. Нас эвакуировали на правый берег Вислы, к Мироновским горкам, недалеко от Воломина. Через несколько дней в Варшаве вспыхнуло восстание.

Следующие недели мы провели в открытом поле, в бункере, который оказался на линии фронта. Когда русские вытеснили немцев, мы вышли оттуда истощенными и еле живыми от голода. Сестры нашли какое-то средство передвижения, пытаясь вывезти детей из зоны военных действий. Проезжая через Седлицы, они оставили меня у жившего там брата моего отца — дяди Стефана Ольчака, надеясь, что через него родным легче будет меня разыскать. Я провела в Седлицах десять месяцев. Дядя с тетей осторожно приучали меня к мысли, что матери с бабушкой уже нет в живых.

А они в комнатке на Кошыковой просидели до самого восстания. Первые его недели провели в подвале здания. Когда 19 августа 1944

года немецкие отряды захватили территорию вокруг Политехники, подземными туннелями добрались до Мокотовской улицы и — также в подвалах — дождались капитуляции Варшавы. В ноябре с толпой отступавших дотащились до лагеря в Прушкове. Увезенные в подкраковскую деревню Лещина, они почти полгода в жутких условиях влачили ужасное существование. После окончания войны приехали в Краков и получили комнату в доме писателей на Крупничей 22.

Лишь только тогда мать начала меня искать. Товарными поездами, грузовиками, попутками она добиралась от села к селу и наконец в июне 1945 года появилась в Седлицах. Она не знала, как разыскать дядю, и ей приходилось чуть ли не каждого расспрашивать о нем и обо мне. Возбужденная, взволнованная, она едва ли не всякому встречному повествовала о потерявшейся дочери, и за ней тянулась цепь любопытных, которым хотелось воочию увидеть драматичную сцену нашей встречи. Но их ждало полное разочарование. Я ее не узнала. Передо мной была совсем чужая мне женщина. И она с удивлением взирала на меня. Думала, что в ее объятия кинется маленькая и заплаканная девочка с длинными косами. А увидела коротко стриженную, хорошо владеющую собой и категоричную особу. Я, де, не могу сейчас ехать с ней к бабушке. У меня множество неотложных дел. Надо выкопать картофель на огороде дяди. Позаниматься с маленьким Ясем. Вымыть к воскресенью полы. В конце концов, на торжестве, по случаю завершения школьного года, мне читать патриотическое стихотворение!

Подкупленная мороженым, я сдалась, но без всякого энтузиазма. «Вот увидишь, теперь начнется нормальная жизнь», — обещала мне по пути мать. Я слушала ее скептически. Что такое нормальная жизнь?

В Кракове быстро, ой, как быстро, ко мне вернулась беспечность.

— Бесчувственный ребенок, — зычно шептала бабка матери. Я не плакала, не жаловалась, каменела, когда меня хотели приласкать. Меня не трогали истории об оккупационных переживаниях. Не приводило в восторг и то, что мы живы. Как не расстраивало так и не дошедшее до меня мое наследство, развеянное по ветру в сожженной Варшаве. Война острыми клинками располосовала время, и теперь оно не желало склеиваться: за счет моих чувств развело нас — меня и моих близких в разные стороны, уничтожив общее пространство, куда не было возврата.

В дом «Под знаком поэтов» на площади Старого Мяста во время восстания попала немецкая бомба, и он рухнул. Хорошо, что никто не погиб, но под его грузом было погребено все, что у нас оставалось и было перенесено туда из квартиры на Окульнике в 1939 году. Семейный архив, письма, фотографии, ценные предметы, мебель, картины. А также имущество фирмы: типографские клише, разноцветные репродукции, запасы бумаги, несброшюрованные издательские листы, полиграфические материалы: кожа, картон, полотно, тонкая бумага, шелка.

Дом на Мазовецкой 12, где располагался книжный магазин, тоже лежал в руинах. Сквозь проемы черных дыр, называвшихся когда-то «окнами в мир», можно было разглядеть обугленный кирпич, погнутый металл, пепел истлевших бумаг — вместо книг и красочных альбомов. Посреди развалин играла бирюзовым отливом кафельная печь.

26 июня 1945 года моя мать в первом послевоенном письме в Нью-Йорк попыталась передать произошедшее: Эдзя, дорогая! Не верю тому счастью, что жива, невредима и пишу тебе. Сколько раз представляла эту минуту только во сне… Пять с половиной лет мук. Где укрыться, к кому постучаться, по деревням и пригородным селам, шантаж, и снова беги, два года без ребенка… Книжный магазин, Старе Място — груда развалин, пепелище. Ни одной книжки не уцелело… Варшавы нет… В нашей родне со стороны мамы убили только Лютека и Геню… Твои потери трагичнейшие: Хеля, Олесь с женой погибли в лодзинском гетто. Кася в Варшаве. Михал, Хелька, Лола — на восточных землях… О семье Юзя и Марыли буду выяснять в Варшаве, но шансов, что уцелели, мало. Мы — исключение…