В снегах родной чужбины
Шрифт:
Мать, едва присев, показала справку о реабилитации.
«Восстановить во всех гражданских правах, на прежнее рабочее место с выплатой обусловленной компенсации за незаконно отбытое наказание в зоне», — прочитал Колька, и слезы душили ему горло.
— Отец твой тоже реабилитирован. Посмертно, — опустила мать голову. И, порывшись в кармане, достала папиросы, закурила.
Бабка, глянув, не одернула, ни о чем не спросила. Да и зачем? Седые пряди выбились из-под платочка дочери. Как мало общего было у нее с той, которую увезли из дома много лет назад.
— Ты тогда проснулся. Словно
Она рассказывала о пережитом спокойно. Об унижениях, оскорблениях, угрозах и побоях.
— Когда нас решили расстрелять, мы уже не удивились. Жалобу отправили, не веря в результат. Хотелось одного — скорее бы определенность. Хоть какая-то. Смерть не пугала. А тут… Начался тиф. Поголовный. Эпидемия. Из-за него нас и не расстреляли. Решили землю нами не заражать, а увезти подальше. Но поезда шли переполненные такими же, как и мы. Да и железнодорожники не хотели перевозить тифозных. Опасались заразы. Тогда нас погнали этапом. До самой Сибири. Там, мол, места глуше. Найдется для них овраг. А тут, в Чкалове, нас с отцом нагнало помилование. Избавленье от расстрела. — Она закурила новую папиросу и продолжила: — Я сразу поняла, что-то произошло. Конвоиры, которые нас гнали, зашушукались между собой. И до меня долетело: «Если сдохнут, с нас шкуру спустят за это говно. Давай их в поезд определим поскорее…» Вывели нас с отцом из колонны. И вскоре в телятник втолкнули. К тем, кого во Владивосток, а оттуда на Колыму везли. Так-то и не расстреляли. Я верила все годы — коль от расстрела судьба уберегла, выйдем на волю живыми…
— Слава Богу, хоть ты воротилась! — роняла бабка радостную мокроту.
Кольку распирало от счастья и гордости. Он верил искренне, что теперь никто не посмеет плохое сказать об их семье. И вместе с матерью пошел в поссовет сдавать ее документы на прописку.
Председатель взял документы. Недоверчиво прочел справку о реабилитации и сказал гнусаво:
— Не могу, пока запрос не сделаю. Пусть подтвердят соответствующие органы. У нас ни за что столько лет не держат на Колыме. Это вы кому другому расскажите, — глянул он через очки, как сквозь прицел.
Кольку словно током ударило. Так больно ему не было никогда. Он стоял как оглушенный. Мать отшатнулась, прижалась спиной к стене. И вдруг сползла по ней прямо на пол.
— Убью гада! — бросился Колька к председателю сельсовета с голыми руками.
Тот не ожидал подобного. Никогда не предполагал столь явной лютой ненависти. Он оторопел. А Колька схватил его за горло онемелыми руками. Председатель опомнился, когда дышать стало трудно. Он повалился на пол, придавив собой Кольку. Оторвал от себя. Поддал сапогом в бок. Мальчуган заорал от боли.
На крик вбежала секретарша. Увидев валяющихся на полу Кольку и его мать, тут же выскочила из кабинета и позвонила в милицию.
Председатель тем временем сорвал пацана с пола, колотил его по голове тугими кулаками.
Вбежавшие на шум колхозники отняли Кольку, подняли Лизу, вывели, вынесли наружу, ругались с председателем. Ему никто не верил, что такой
Кто-то поил водой Лизу, обтирая ее лицо от пыли. Другие Кольку успокаивали. Мальчишка кричал от боли на всю улицу, держался за бок, на котором вспух огромный черно-синий синяк.
Председатель орал на весь кабинет, грозя отправить всю семью на Колыму без права возвращения в деревню. Он доказывал свою правоту, но люди не выпускали его из кабинета, заставляли дождаться милицию, мол, пусть она разберется.
Когда под окном сельсовета остановился «воронок» и из него вышли не милиционеры, а двое чекистов, колхозники быстро разошлись по домам, оставив свидетелями троих стариков, которым терять было нечего и начальства они не боялись.
Поначалу чекисты выслушали председателя сельсовета. Взяли в руки справку. И, едва глянув в нее, сказали председателю:
— Немедленно прописать, выплатить компенсацию! И как только отдохнет, вернете на прежнюю работу! — приказали холодно, жестко.
— Ну, с нею мне все понятно. А вот с этим как будете? Он, змееныш, не только на мою жизнь посягнул, он, можно сказать, на власть руку поднял! — глянул председатель на мальчишку глазами-пулями.
Колька, сообразив, рубаху поднял. Показал почернелый бок. И добавил к тому:
— Если б не люди, убил бы меня. И мамку. Это он наперекор властям прет!
Тут и старики заговорили, подтвердили сказанное Колькой, вступились за него яростно. Все грехи председателю сельсовета вспомнили.
Чекисты, выслушав всех, велели мужику собираться. Посадили его в «воронок» и увезли в район, откуда он вернулся до неузнаваемого притихший.
Выполнил все указания чекистов, за версту обходил семью. Старался не видеть и не замечать никого.
…Мать, отдохнув дома с неделю, пошла на работу. Она была так слаба, что ноги нередко подводили ее. Она стонала во сне. Что виделось ей? Ведь вот там, на Колыме, снилась Лизе деревня. Дом и семья. О! Если бы не эти сны, не дожила бы баба до возвращения. Эти сны дарили радость воспоминаний. Самых дорогих и светлых…
Но зачем теперь, когда все уже позади, приходит в сны непрошено Колыма? Злою ведьмой с хвостатой пургой, с лютым холодом, с тучами комаров и работой до изнеможения в топких болотах или в вечной мерзлоте с киркой и ломом. Зачем Колыма бабе? Чтобы не забыть пережитое? Да оно и так отняло половину жизни. Это и в гробу будет помниться. Что толку оправдывать того, кто едва выжил на Колыме? Ему до конца жизни не восстановить отнятых сил и здоровья. А умирают все одинаково. Виновные и правые. Лишь в последний миг раскаиваются, что жили коряво. Да и то — не все.
Колька часто просыпался от жутких криков и стонов матери. Они с бабкой лечили ее изо всех сил. Настоями и отварами. Чтобы нервы успокоились, улеглась, отпустила бы память. Не будоражила, не рвала бы сердце в клочья. Но не просто прогнать Колыму из того, в ком засела она криками, бранью, угрозами охраны, рычаньем сторожевых овчарок, холодными щелястыми бараками, где к утру вода в питьевой бочке промерзала до дна.
Кричала баба, тихо плакал в темноте Колька:
«Только выжила б мать, только бы поправилась и выздоровела».