В степях донских
Шрифт:
«Представители от двух полков революционных войск в количестве 4500 штыков, при 8 орудиях, 25 пулеметах, 350 всадниках кавалерии, членов Совета, штаба, под председательством тов. Щаденко — постановили:
1. В случае невыполнения боевого приказа № 68 штаба обороны Донецкого и Морозовского округов Морозовским полком, двигаться немедленно на Царицын самостоятельно, идя на Нижне-Чирскую, связавшись по пути с левым флангом 3-й и 5-й армий, а правым упираться в Дон. Причем через своих представителей получить боевое снаряжение из поездов снабжения 3-й и 5-й армий. По занятии Нижне-Чирской связаться непосредственно
2. Назначить членов командного состава для подписи приказов о выступлении следующих лиц: Н. Харченко, как главнокомандующий, товарищ Романовский — помощник его, товарищ Щаденко — начальник штаба для скрепления приказов.
Подлинно подписал — Щаденко.
Скрепил: секретарь — Глущенко.
Станица Морозовская, 6 июня 1918 года» [2] .
Узнав об этом решении, многие морозовцы, не поддерживавшие местнических оборонческих стремлений, поспешили явиться в штаб и заявили о своей готовности выступать на Царицын. Не вытерпел и Вышкворцев — прибежал и стал просить обождать, пока полк соберется для движения.
2
Архив Е. А. Щаденко.
— Ну как, товарищи, — обратился к находившимся в штабе командирам Харченко, — будем ждать?
— Нет! — решительно заявили те. — Они уже дважды подвели нас, подведут и сейчас.
Харченко, конечно, понимал, что его командиры правы, но оставить, потерять три тысячи бойцов, с вооружением, готовых сражаться с врагом, — неразумно и преступно. За них надо бороться.
Договорились: приказа о движении не отменять, но немного изменить часы выхода из Мороэовстой.
Никогда не забудется та темная июньская ночь. На затянутом черными тучами небосводе ни звездочки. Ветер шелестит камышом крыш, гонит по станице тучи пыли, а по черному небосклону чертят причудливые линии ослепительные молнии. Где-то отдаленно гремит гром. И не понять: то ли собиралась гроза, то ли это шумел в отдалении бой. Всю ночь собирался дождь, но так и не смочил опаленную зноем землю.
А к утру, когда на востоке чуть-чуть засветлела полоса скупого рассвета, наши части стали выдвигаться на дорогу — начался долгожданный марш. И у многих заныло сердце, затуманила глаз слеза: десятки тысяч людей оставляли насиженное гнездо, трудом нажитое за десятилетия добро. Что их ждет впереди? Вернутся ли назад, домой?
В торжественном молчании, понурив головы, шагали бойцы, скрипели как-то жалобно, приглушенно сотни, тысячи нагруженных доверху подвод. Шли за ними женщины, дети, тащился привязанный скот. Седобородые старики, выйдя на бугор, останавливались и, повернувшись лицом к родным местам, троекратно крестились. Их сгорбленные фигуры долго виднелись в лучах восходящего солнца.
А враги шли по пятам, радостные, торжествующие. Они бросались в атаки, гарцевали на своих откормленных, застоявшихся конях.
На один из недавно сформированных батальонов Морозовского полка, который шел в боковой охране, белоказаки бросились лавой и стали предлагать бойцам сдаться.
— Братушки-и-и... Мила-а-и-и... куда же вы?
— Ай, не столкуемся? Свои жа мы люди. Стойте, поговорим!
И батальон остановился. К нему подъехал офицер с казаком, затеяли митинг. И, словно по уговору, подняли на руки вражеских ораторов, а те завопили:
— Ворочай назад!
— Пра-а-а-вильна-а-а!!!
Тут началось чудовищное: полетели в вороха винтовки, патронташи. Первым это заметил Романовский. С криком «Что вы делаете, изменники?» он кинулся к батальону. Но кто-то ударом ноги вышиб у него из рук оружие, и сразу несколько человек схватили Романовского, навалились, скрутили руки, поволокли на расправу к стоящему поодаль офицеру.
В это время мы и заметили издали всю эту суматоху. Наши пулеметные тачанки только что на рысях подъехали к полку А. Н. Шапошникова. Крики «измена! измена!» больно полоснули по сердцу, и я, не раздумывая, приказал двум расчетам мчаться туда, где уже шел постыдный торг. Мы с Шапошниковым подъехали к батальону в момент, когда солдаты подвели к офицеру Романовского. Бросившись на конвой, вырвали из рук смерти нашего товарища.
Прыгнув на одну из тачанок, Иван Моторкин припал к пулемету и резанул длинной очередью в самую гущу братающихся. Свинцовый ветер мигом опустошил поле.
Открыл огонь и второй пулемет, а за ним почти в упор ударили орудия, и разрывы снарядов вымахнули столбы дыма и земли там, где шел митинг.
Страшное творилось в это время на поле: часть батальона, еще не успевшая сдать оружия, побежала назад, другая, уже бросившая оружие, — метнулась к белоказакам. Те кинулись на толпы бегущих и стали рубить всех подряд. Эта бессмысленная жестокость помогла им навсегда избавиться от наивной веры в братские и миролюбивые чувства белоказаков.
Подошедший кавполк Дербенцева восстановил положение, и марш продолжался.
Понурив головы, брели остатки батальона. Их поставили в голову колонны, в бой не допускали. Это считалось самым позорным наказанием.
На много верст растянулись Донецко-Морозовские войска вдоль полотна железной дороги. Впереди — поезда, подготовленные для ремонта испорченных путей, имеющие запасные рельсы, костыли, шпалы. За ними следом — бронепоезда. Параллельно железнодорожному полотну двигаются беженцы, обозы полков, санитарные части, С боков их прикрывают роты и батальоны, с тыла — бронепоезд.
Продвигались медленно, беря каждый километр пути с боя. Людей мучили жара, жажда, усталость, но никто не жаловался на эти невзгоды. Главное — выстоять, двигаться вперед к намеченной цели.
Отойти в сторону, отделиться от своих нельзя — всюду преследует по пятам злобный, коварный враг. Атаман Краснов приказал Мамонтову, Фицхелаурову и Попову любой ценой не допустить продвижения наших частей к Царицыну и соединения их с главными силами Ворошилова. И белоказаки шли на самые коварные приемы: то устраивали на дорогах засады, то разворачивали на много километров путь, то пускали на нас огромное стадо коров, а сами, спешившись, ведя коней в поводу, подбирались поближе, чтобы налететь внезапно.