В степях Зауралья. Трилогия
Шрифт:
Балашов переминался с ноги на ногу и молчал.
— Иди и принимайся за дело.
Саша вышел. Постоял у порога конторы, посмотрел по сторонам. Из-за угла барака показался его новый дружок Федоско и спросил тихо:
— Ну, что он?
— Уговаривал остаться.
— А ты как решил? — острое лисье лицо Скворцова вспыхнуло, плутоватые глаза выжидательно уставились на Балашова.
— Я ничего не сказал, — ответил понуро Саша.
— Ладно, иди в общежитие, а утром, когда ребята уйдут на работу, забирай манатки — и к нам. Документы мы тебе охлопочем. Ладно? — Балашов кивнул головой. Заметив издали
Василий шел размашистым шагом, засунув по привычке руки в карман полушубка.
— Андрея Никитовича видел? — спросил он.
— Видел, — Саша исподлобья посмотрел на бригадира.
— Вот что, — Поздняков положил руку на его плечо и сказал с теплотой: — Выбрось ты из головы длинные рубли… Не связывайся с разными забулдыгами. По-комсомольски тебе говорю: оставь.
Балашов отвел глаза от бригадира.
— Ладно, подумаю.
Вернувшись в барак, начал собирать вещи. Когда Гриша вернулся домой, с курсов, Балашов уже спал.
Утром он незаметно проскочил со своим мешком, в котором лежала неразлучная с ним гармошка, мимо комендантской комнаты и зашагал по дороге в Синеглазово. Он пришел в полдень. На крыльце скворцовского дома показалась молодайка, держа за крылья гусыню. Навстречу ей, вытянув шею, побежал серый гусак. Выпустив птицу из рук, женщина прикрыла глаза от ослепительно яркого солнца и, заметив Балашова, спросила:
— Вы к Федосею? Он в лавку ушел, скоро придет, проходите.
В чисто прибранной избе Саша снял вещевой мешок. В переднем углу на широкой подставке стояло большое распятие, по сторонам которого виднелись складные медные иконы и оплывшие воском огарки. Уют и довольство чувствовалось во всем: в скобленых, чистых лавках, стоявших возле стены, белой просторной печи, верх которой закрыт ситцевым пологом, крашеных подоконниках с цветами герани.
— Проходите в горенку, — открыв дверь, хозяйка провела гостя в небольшую комнату, окна которой выходили во двор. Балашов несмело опустился на стул. — Вас Сашей зовут?
— Ага, — мотнул головой гость.
— Федосей мне говорил о вас. Я его сестра, Липа.
Только сейчас Балашов рассмотрел худое лицо, с заостренным носом, низким, чуть покатым лбом, бегающими, беспокойными глазами; Олимпиада походила на брата.
— Поди, кушать хотите? — спросила она деловито.
— Подожду Федоска, — отказался Балашов, поднялся на ноги и стал рассматривать висевшие на стене фотографии. Вот семейный снимок: пожилой человек, одетый в вышитую косоворотку и плисовые шаровары, заправленные за голенища хромовых сапог. Коротко подстриженные усы, глубоко запавшие глаза, такой же, как у Липы, низкий покатый лоб, жесткие волосы, стриженные под «ежик», вся его полная фигура была неприятна. Рядом — одетая в богатое платье женщина, видимо, жена. По бокам, придерживаясь рукой за стулья, Федоско и Липа. Остальные фотографии изображали купцов, чиновников и какую-то роскошно одетую женщину в накинутой на плечи богатой ротонде.
— Это тятенька с мамонькой, — тыча пальцем в стекло, рассказывала Липа. — Это мы с Федосеем. Остальных не знаю. А вот это, — палец Липы остановился на даме с ротондой, — моя крестная, Степанова. У них паровая мельница в Челябинске была, а тятенька доверенным служил.
— А это кто? —
— Мой муж, — смутившись, ответила Липа. — Я с ним развелась, — поспешно заявила она. — Заполошный, да и пьяница. Хотела и карточку изорвать, да мамонька не дала: гляди, говорит, да казнись, другой раз слушаться родителей будешь, как выбирать мужа. А мне плевать на все. — Заслышав чьи-то шаги, Липа бросилась на кухню.
— Долго что-то ходил, — увидев брата, заговорила она. — А тут к тебе гость пришел.
— А-а, Саша, давно ждешь? Липка, собирай на стол! А тять где?
— Ушел в сельпо, паевую книжку менять.
— Ну, как отделался? — обратился Федоско к Балашову.
— Ушел да и все. Насильно держать не будут.
— Правильна! — Скворцов хлопнул Сашу по плечу. — В Сэ-Сэ-Сэ-Эр принудительного труда нет: хочу работаю, хочу нет. Ты скоро там? — Федоско повернулся к дверям.
— Сейчас, — отозвалась Липа.
— Знаешь, куда мы с тобой катанем? В Магадан. Погуляем денька два, потом подпишем договор — до свидания, Челяба.
На пороге показалась Олимпиада.
— Пожалуйте, — пригласила она.
На столе стоял рыбный пирог с луком и рисом, соленые грибы, хлеб и бутылка вина.
— Для начала, — наливая в маленькие стаканчики вино, предложил Федоско. — Ты, Липа, выпьешь?
— Не пью я, — произнесла та жеманно, — но уж ради гостя налей немножко. Со свиданием!
Чокнулись. Хозяйка подвинула Балашову вилку.
— Закусывайте.
Первое время все молча занимались пирогом.
— Теперь — по второй, — обтерев губы о край скатерти, Федоско потянулся к бутылке.
Саша захмелел. Неуверенно ткнулся вилкой в грибы и, уронив один из них на скатерть, загреб его рукой в рот. Липа прыснула от смеха. Федоско сердито посмотрел на сестру.
За дверями закричала гусыня, Липа вышла.
Обняв Балашова, Федоско кивнул вслед сестре.
— Разводка. Понимай.
Липа внесла тяжелую гусыню и посадила ее под лавку в гнездо.
— Может, грибочков добавить? Почему плохо кушаете? — подсев к гостю, она подвинула ему пирог. Балашов подняв осоловелые глаза, увидел большой чувственный рот Липы с мягкими пунцовыми губами.
…Зачем ты, безумная, губишь Того, кто увлекся тобою… —затянул тонким фальцетом Федоско и, отрыгнув, продолжал:
…Ужели меня ты не любишь? Не любишь, так бог же с тобою…Обняв Балашова, Федоско заговорил жалобно:
— Саша, друг, поедем мы с тобой в Магадан, в чужедальнюю сторонку. Может, иссушат нас злые ветры и мороз сведет суставы, но без денег не вернемся! — Скворцов блеснул злыми глазками и грохнул кулаком по столу. Стаканчики издали нежный звон. Липа испуганно посмотрела на брата, подтолкнула его под бок.
— Тятенька, — прошептала она чуть слышно.
У порога стоял высокий мужчина с мрачным взглядом.
— Родитель! — Федоско, поднимаясь на ноги, ударил себя в грудь обоими кулаками. — По случаю прихода Александра Гавриловича решили маленько выпить.