В степях Зауралья. Трилогия
Шрифт:
— Вредная утопия, — ответил Словцов и заговорил взволнованно:
— Вспомните слова Белинского: «Кто не любит отечество, тот не любит и человечество»… И, если верить вашему «гражданину мира», то я, как русский человек, должен отказаться от родины, должен отбросить национальные традиции, национальную культуру, ее богатства, отказаться от Александра Невского, Суворова, Пушкина, Льва Толстого, Чернышевского и других имен, составляющих нашу гордость. Ведь это безумие! — потряс он кулаком. — Ваш «гражданин мира» отрицает самостоятельное существование государства и его право на самоуправление.
Наступило тяжелое молчание.
— Отказаться от интересов родины, быть чуждым своему народу, его культуре, стать предателем! — продолжал глухо Виктор. — Вот к чему ведет ваша философия!
Глаза Кукарского растерянно блуждали по лицам слушателей. Оправившись от смущения, он заявил:
— Но ведь сама идея «гражданина мира» прекрасна?
— Да, как прекрасен удав, когда он глотает кролика. У него тоже есть идея!
— Вы, Словцов, кстати напомнили о еде, — послышался из угла насмешливый голос Устюгова. — Кушать смертельно хочется, распорядитесь насчет чая, — обратился он к Андрею.
Когда кончился вечер, Нина и Словцов вышли вместе. Подняв воротник шинели, Виктор говорил:
— Жаль, что сегодня не было Русакова.
— Да, очень! — согласилась девушка. — Его присутствие принесло бы кое-кому большую пользу.
ГЛАВА 14
Андрей проснулся поздно. Наскоро выпив чай, он направился к Словцову. Тот под навесом старого сарая выпиливал из фанерного листа рамки для портретов.
— Вступай в наш кооператив, — сказал он весело, протягивая Андрею руку. — Правда, членов только двое, я да Марковна, но по уставу открыт доступ и другим. Как ты думаешь, Марковна, — крикнул он, — можно Андрея Фирсова принять в наше кооперативное общество?
— Можно, — махнула та приветливо рукой. Только пускай со своим инструментом идет.
— Она у меня человек практичный. Покупай лобзик и включайся в общественную форму труда.
Виктор повел своего друга в комнату.
— Ну как спалось? — спросил он Андрея.
— Плохо. Все еще нахожусь под впечатлением вчерашних споров.
— Да, — задумчиво произнес Виктор. — Иван Устюгов искренен, его еще можно убедить, но Кукарский — это законченный тип меньшевика. — Помолчав, Виктор продолжал: — Он причисляет себя к лагерю реформаторов и является сейчас председателем клуба приказчиков в Зауральске. Эта организация сильная, опора местных меньшевиков. Кстати, у тебя есть намерения пойти сейчас к Русакову?
— Да, — ответил Андрей. — Знакомство с Русаковым мне обещала и Нина Дробышева.
Приближаясь к ямщицкой слободке, где жил ссыльный, Виктор продолжал:
— Русаков — большой оптимист. Ни тяжелые условия ссылки, ни каторжные этапы — ничто не сломило его. Епифан! — крикнул Словцов парню, сидевшему на скамейке небольшого домика. — Григорий Иванович дома?
— Дома! Заходите!
Встретил Русаков гостей на крыльце.
— Давненько
— Знакомьтесь…
Андрей с уважением пожал широкую ладонь ссыльного.
— Ваша фамилия мне знакома. Вы не сын хлеботорговца Фирсова? — Русаков внимательно посмотрел на Андрея.
— Да.
— Слышал о вас и о вашем папаше, — произнес он, слегка сдвинув брови. — Проходите в комнату.
Андрей вошел к Русакову. В углу стояла простая железная кровать, затянутая цветным пологом, три стула, возле окна под книгами — небольшой стол.
Григорий Иванович обратился к Словцову:
— Как здоровье Марковны?
— Бегает, — ответил тот. — Беспокойная старуха.
Григорий Иванович посмотрел на Фирсова.
— Что-то я вас не видел раньше. Вы здесь живете? — обратился он к нему.
— Нет, я учусь в Петербурге. Каникулы провожу на мельнице отца, у знакомого мне механика.
— Почему не дома?
— Не разделяю взглядов отца на жизнь и живу самостоятельно.
— Это еще не все, — вмешался Виктор в разговор. — Там, недалеко от мельницы, живет такое симпатичное существо…
— Что же, все это достаточно веские причины и делают честь Андрею Никитичу. Устенька! — крикнул, приоткрыв двери, Русаков. — Самоварчик бы нам.
Поймав на себе ласковый взгляд квартиранта, Устинья поправила косу и пошла в кухню. Фирсов успел заметить красивую, статную фигуру девушки.
— Между прочим, у Никиты Фирсова есть интересный субъект, — заговорил Словцов и, улыбнувшись Андрею, продолжал: — Однажды на улице навстречу мне шагает огромный человечище. Вытянул руки и рычит, аки зверь: «Варавва, дай облобызаю». Винищем прет от него за версту. «Скорбна юдоль моя. Эх, студиоз, студиоз! Пойдем, — говорит, — в кабак». Облапал меня ручищами и загудел, как колокол:
…Коперник целый век трудился, Чтоб доказать земли вращенье…«Может, я пью от неустройства жизни, а?» — «Не знаю, но человек, — говорю, — себе хозяин». А он так ехидно: «Если ты хозяин, поезжай обратно в свой университет». Чтобы отвязаться от пьяного, отвечаю шуткой: «Рад бы в рай, да грехи не пускают». — «Вот то-то и оно, — расстрига поднял указательный палец: — бог есть внутри нас, остальное все переменчиво».
Русаков прошелся по комнате.
— Теория богоискательства не нова… За последние годы ею начали увлекаться слабонервные интеллигенты. — Григорий Иванович провел рукой по волосам и продолжал не спеша: — Нашлись так называемые «новые апостолы» марксизма, в частности Базаров, Берман и последователи у них нашлись типа Елеонского, — последнюю фразу Русаков произнес с нескрываемым презрением.
— …Мы должны бороться с любой разновидностью религии. Это азбука всего материализма и, следовательно, марксизма, так учит Ленин. Кстати, у меня сохранился экземпляр газеты «Пролетарий», где опубликована передовая статья Ленина «Об отношении рабочей партии к религии». Советую почитать, — с довольным видом он передал газету Андрею. — Только прошу вернуть: она нам потребуется.