В степях Зауралья. Трилогия
Шрифт:
Русаков давно не имел вестей из родного города.
— Многих нет в живых, — прошептал он. — Что ж, живые будут бороться, падать, вставать и идти к заветной цели.
Река тихо плескалась о берег. Слегка качались широкие листья кувшинок. За рекой слышен рожок пастуха. Это напоминало Григорию Ивановичу далекое детство.
…Степь. Богатый хутор немца-колониста. Горячая земля жжет босые ноги пастушонка Гриши. Старый Остап, положив возле себя длинный кнут, спит под кустом. Палящее солнце, оводы гонят подпаска в прохладу ленивой речки. Пара молодых бычков, задрав
Вечером Остап, сидя возле избитого мальчика, жалостливо выводит что-то на своем рожке.
Так и прошло детство. Затем прощанье с Остапом, и четырнадцатилетний паренек, закинув котомку за спину, ушел в город, три дня скитался по улицам Николаева, добывая кусок случайным заработком. Работа на заводе, знакомство с революционерами, подпольные кружки, арест.
Григорий Иванович вспомнил, как он плыл в лодке мимо островка, заросшего лозняком. Скрылись из глаз купола церквей, заводские трубы, крыши богатых домов. Загнав лодку в узкий проход среди камыша, выпрыгнул на берег. Невдалеке виднелась небольшая березовая роща, и Русаков, оглядываясь, направился к ней. На небольшой поляне уже собралось человек тридцать участников маевки. Выступал председатель местного Совета рабочих депутатов.
— …Булыгинская дума — это неуклюжий маневр царизма. Им не расколоть-революции, они не оторвут нас от народа! Наша задача — бойкот булыгинцам. Нужно разъяснить трудящимся, что это — ширма, за которую прячется реакция перед лицом революции.
Неожиданно на поляну выбежал подросток с криком: «Нас окружают!» На опушке показались полицейские. Слышны свистки, топот бегущих людей. Григорий Иванович бросился в прибрежные кусты. В роще прохлопало несколько выстрелов.
Вечером он добрался до заброшенного сарая и провел там ночь. Домой идти было опасно. Только через три дня после маевки его схватили жандармы…
Вздохнув, Русаков поднялся. Внизу оврага потянуло сыростью. Лес стоял молчаливый и грустный, как бы жалея о разлуке с солнечным днем.
К Виктору Русаков пришел уже в сумерках. Из комнаты слышались возбужденные голоса спорящих людей.
«Очередное сражение с Кукарским», — подумал он и толкнул дверь.
— …Повторяю, стачка не должна носить политический характер. Выступления рабочих должны сводиться только к экономическим требованиям. Если объединить то и другое, то получится мешанина, которая, кроме вреда, ничего не принесет, — засунув по обыкновению пальцы за жилет, говорил Кукарский.
— Это чистейший вздор и глупость, — горячился Виктор. — Революционная массовая стачка содержит в себе и политические и экономические требования. Отрывать одно от другого невозможно.
Заметив Русакова, Словцов обратился к нему:
— Григорий Иванович, Кукарский говорит, что революционного характера массовые стачки не должны иметь. Ведь
— Да, — Григорий Иванович, посмотрев в упор на Кукарского, произнес: — Ваши мысли, господин Кукарский, не новы. Это или отступление от марксизма, или прямая измена ему.
— Но позвольте, — Кукарский развел руками, — я нахожусь здесь на правах оппонента…
— Которого никто не приглашал, — хмуро заметил Виктор.
— Хорошо, в таком случае я ухожу, — схватив фуражку, Кукарский повернулся к выходу. — Но все же я не теряю надежды, что на эту тему мы продолжим разговор, — заявил он с порога.
— Лично с вами я считаю бесполезным его вести, — ответил решительно Русаков.
— Почему?
— Меньшевик всегда останется меньшевиком, какой бы фразой он ни прикрывался, — сдвинув брови, ответил Григорий Иванович.
— Ах вот как, — протянул Кукарский, — мне кажется, вы просто уклоняетесь от дискуссии, — прищурил он глаза. — Но позвольте думать мне так, как я хочу, — бросил он надменно и хлопнул дверью.
…Утром Андрея разбудил отец:
— Поднимайся, внизу околоточный ждет. Достукался, — и, запахнувшись в халат, косо посмотрел на сына. — Сколько раз тебе говорил: не связывайся с сыцилистами, так нет, не послушался.
— Это касается только меня, отец, — одеваясь, ответил спокойно Андрей.
Никита по привычке торопливо забегал по комнате:
— Ишь ты, ево касается, а меня не касается? А ежели пальцем будут тыкать, что сын купца Фирсова сыцилистом стал, тогда как?
— Ответьте, что у старшего сына своя дорога, — холодно заметил Андрей.
Никита круто повернулся к нему.
— Вот тебе мой сказ: свою вывеску «Торговый дом Фирсова и сыновья» марать не позволю. Не тобой дело начато, не тобой будет кончено.
— Может быть, и мной. Поживем — увидим, — многозначительно ответил Андрей и, хлопнув дверью, спустился в кухню, где сидел полицейский.
— От господина исправника пакет, — подавая бумагу, козырнул тот. Андрей вскрыл конверт и, пробежав глазами письмо, сказал:
— Хорошо, скажите, что буду.
— Распишитесь на конверте. Такой порядок-с, — вновь козырнул околоточный.
К исправнику идти рано. Андрей решил побродить по лесу. Омытые утренней росой молчаливо стояли молодые березы. В одном месте ветви деревьев так густо сплелись, что пришлось с трудом выбираться на небольшую поляну, заросшую травой, из которой выглядывали фиолетовые колокольчики и белая ромашка.
Гудели шмели. По широким листьям лопуха ползали божьи коровки. За кромкой леса шли поля. Показался пахарь.
Налегая на сабан, дергал вожжой заморенную лошаденку, которая с трудом тащилась по неглубокой борозде.
Поравнявшись с Андреем, крестьянин остановил лошадь и, опустившись на деревянную стрелу сабана, вытер рукавом рубахи лоб.
— Нет ли покурить? — спросил он без улыбки.
Андрей подал папироску. Худое с жиденькой бородой лицо, домотканная из грубого холста рубаха, грязные опорки и вся тощая фигура крестьянина выглядела точно осиновый пенек, обглоданный зайцами.