В стране долгой весны
Шрифт:
Он стал кашлять, странно, сухо кашлять. Грудь его вздымалась, и он отчаянно, как утопающий, стал хватать воздух.
Дарья Семеновна наконец пришла в себя. Она выскочила из комнаты, накинула пальто и в домашних тапочках выскочила на улицу. Телефон-автомат находился недалеко, через дорогу, у продуктового магазина.
Шел мелкий, холодный дождь. Небо было затянуто серо-синей плоской дождевой тучей. Морось тихо шелестела по еще зеленым, но грубо-тяжелым листьям сирени, трава у тропинки была жесткой и сырой. Дарье нелегко было идти в тапочках, которые быстро промокли и спадали с ног.
В волнении Дарья Семеновна
Когда Дарья бежала назад на дачу, она поняла, что смерти от ее пятого мужа не отвратить.
Она побоялась входить в комнату Грызлова. Дарья стояла на веранде и высматривала «скорую помощь».
Когда приехали врачи и прошли вслед за Дарьей Семеновной к Грызлову, он был уже мертв.
Голова Софокла Никодимовича лежала на высоких подушках, и его длинный подбородок уткнулся в грудь. И не было в лице его прежней загадочности и недоступности. Смерть сняла все лишнее — он стал даже меньше ростом. С ним осталось замеченное Дарьей Семеновной еще при первой встрече еле уловимое выражение потерянности. Не стерла смерть печать неприкаянности и одиночества, которую носил этот человек при жизни до конца дней своих. Дарья потом долго будет думать об этой безнадежной и тоскливой отрешенности бывшего мужа от живых.
Не смогла Дарья Семеновна помочь ему, — и стало ей больно: ведь было же и в нем что-то хорошее, доброе, а вот на тебе — не смогла растопить лед у него на душе. Дарье тихо всплакнулось…
В этот же день приехала сестра Грызлова, маленькая полненькая молчаливая женщина, прибыл сын Константин. У него были холодные глаза, вытянутое, напряженное лицо. Приехали еще какие-то родственники. Тут же было прочитано завещание покойного. О Дарье в нем не упоминалось.
На даче теперь было много людей, и все старались показать, что Дарья здесь лишняя, вообще чужая. Вечером Дарья Порываева собрала чемодан и перешла в свою квартиру в четырехэтажном каменном доме…
Померла Дарья в одночасье. Утром она решила помыть пол, но вдруг почувствовала усталость и неимоверную тяжесть на сердце. Дарья прилегла на диван, вскоре заснула и больше не проснулась.
Похоронами занимались люди из заводского домоуправления. Они были удивлены тем, что в квартире не нашлось никаких вещей: многие считали, что два последних замужества обогатили Дарью…
Снега летнего печаль
Айверэтэ — северные вечера
Вчера стихла пурга, улеглись снега, белые, сыпучие, и сияют теперь на солнце. Похорошела, преобразилась тундра, будто надела подвенечное платье.
Зализала пурга неглубокие овраги, упрятала под снег кустарник в низинах, следы зверей и человека, русла рек и долины озер. В тени снег слегка синеватый, а на солнце до боли в глазах сверкающий. Суровый мир зимы скуп на краски.
Солнце стоит еще высоко, но по тому,
— Посмотри, Тынетегин: во-о-он там два теленка лежат… Иди, подними их.
Аканто махнул рукой, показывая направление, и, обращаясь уже, видимо, ко мне, сказал:
— Телят зимой поднимать нужно, а то будут лежать, пока не замерзнут. Глупые зимой телята и ленивые, как наш Тынетегин.
Худого, высокого, даже немного сгорбившегося от своего роста, благодушного и медлительного Тынетегина этим не расшевелишь. Он идет следом за стариком, без конца ухмыляясь.
— Я кому говорю? — Аканто останавливается и поворачивается к нему лицом.
— А пусть лежат, — продолжая улыбаться, отвечает Тынетегин. — Устали, вот и лежат.
Аканто молчит. Глаза его, и без того узкие, почти закрываются в прищуре. Старик сердится. Тынетегин видит это и нехотя идет в сторону, где лежат телята. Идет вразвалочку, качаясь из стороны в сторону, будто пингвин.
— Вот молодежь пошла! — сокрушается старый бригадир. — Ленивая и стариков не боится.
Аканто, низкорослый, широкоплечий, большеголовый человек, еще крепкий на вид, хотя ему уже шестьдесят. Ходит он осторожно, будто рысь на охоте, готовая в любое время прыгнуть на добычу.
— Раньше, — не унимался он, — отхлестал бы чаатом, так послушным стал бы. Теперь, говорят, нельзя этого делать. В прошлом году на собрании оленеводов ругали Тымнелькота за то, что он своих пастухов ремнем стегал, крепко ругали. Вредные это замашки. Тымнелькот не послушался, так его с работы сняли. Теперь, говорят, рыбалкой живет. Ну какая это жизнь — на рыбалке! Ведь он оленевод.
Голос у старика глухой, с хрипотцой, прокуренный.
Морозно. На Чукотке в январе стоят лютые морозы, но сегодня не чувствуется холода, потому что тихо и солнечно.
Спокойно пасется стадо. Далеко растянулись олени, по всему склону перевала. Чимны — быки-кастраты, с могучими ветвистыми рогами, разбивают копытами твердый наст, разгребают глубокий снег и выщипывают в воронке ягель. Ветвистые рога упираются в снег и не дают им как следует выщипать ягель в воронке. Не просто утолить голод такому великану, идет он на новое место и снова разбивает наст, выгребает снег. Возле быков всегда толкаются слабые важенки и телята. Сами они не могут разбивать твердую обледеневшую снежную корку. Бьют не щадя сил, ранят до крови копыта, но слишком тверд скованный морозом и утрамбованный ветрами снег. Вот и ходят телята за быками. Как только бык отходит от воронки, в нее тотчас же влезает один, а то и два теленка. Знают, что после него обязательно останется в воронке ягель. Мудра природа: одним учиняет помехи, чтобы помочь другим выжить.
Но не менее мудрым должен быть и человек. Невыгодно держать в стаде много быков-кастратов, приплод не дают, стадо не множится. А коль стадо не растет, так осенью забивать на мясо некого будет, хозяйство не получит дохода. Мало держать в стаде быков-кастратов тоже невыгодно, в суровую зиму, в гололед телята не смогут добыть из-под снега корм, и помочь им в этом будет некому. Вот и находи золотую середину, да не так-то ее легко найти. Опыт нужно иметь, большой опыт.
— Посмотри! Посмотри! — громко кричит Аканто. — Видишь пятнистую важенку? Худая была осенью, попыткой переболела, а теперь смотри — не узнать!