В стране долгой весны
Шрифт:
Катерина не спеша водила щеткой по еще новому паласу. Пылесос гудел ровно, как игрушечный самолетик. Когда щетка плотно прилипала к ковру, пылесос начинал захлебываться, капризничать, выводя: уйдиии, уйди… иии…
«Если бы у вещей была душа, они бы меня, за мою доброту к ним, куда сильнее любили, чем некоторые люди». — подумалось ей горько.
А в сенях стучал молоток. Он называет работу с деревом успокоительной гимнастикой, любит стругать, пилить, что-то мастерить. Правда, поделки его почти всегда приходится выбрасывать пли сжигать в печи — он никогда не старался делать их красивыми или нужными
И было это в середине ноября — стоял плотный, зимний мороз. Море сковало тонким льдом, в сильный шторм его ломало, гнало на берег, торосы, как горы битого стекла, в солнечную погоду исходили многоцветной радугой, а лунными, звездными ночами серебрились до ломоты в глазах. Снега на улицах поселка было еще мало, но он уже спрессовался от шквальных ветров. Они ходили у моря, по улицам поселка, иногда, чтобы согреться, забегали в теплые подъезды, где на них беззлобно рычали потревоженные северные псы. Вениамин много говорил о любви, о необходимости особого уважения к себе, которое помогает выстоять в жизненных штормах, о самоконтроле, еще о чем-то, чему Екатерина не придавала значения. Она считала, что он зря ломает голову над всякой заумью. Нужно просто жить — открыто и доверчиво. Он вскоре почувствовал, что все его разговоры ей ни к чему.
Им было хорошо в те первые месяцы.
Когда Екатерина сказала, что ждет ребенка, Вениамин принял это спокойно.
К свадьбе готовились в спешке. Родители Вениамина жили в глухой сибирской деревне и, конечно, на свадьбу не приехали. В семье Екатерины считали, что замужество дочери будет непрочным, и относились к свадьбе с затаенной холодностью.
Она часто впоследствии думала, почему после медового месяца, который длился вовсе и не месяц, а может, всего-то неделю, между ними точно черная кошка пробежала. Катя с трудом налаживала хозяйство. Она сразу поняла, что характер у Вениамина неуживчивый, с барскими замашками: принеси то, принеси это, не так сделала, не то сказала. Он затевал ссоры из-за пустяков: плохо погладила брюки, не так что-то сказала, задержалась на работе, пересолила еду («отравить меня решила, ведь соль — яд!»), вовремя не постирала носки или рубашку.
Может, меньшим из зол именно в те первые месяцы после свадьбы был бы развод? Но Катя ждала ребенка, и будущее страшило ее. Теперь-то она знает, что трагедия вовсе не в том, что тебя не понимают, а в том, что не хотят понимать, не желают считаться с тобой.
В душе Катя заставляла себя верить в то, что у них в семье еще все изменится, что произойдет чудо (бывают же в жизни всякие чудеса), и они заживут мирно. Она все еще любила Вениамина. При всех неурядицах она стала винить только себя, угождала мужу, задабривала его.
Родился Сережа. Екатерине стало особенно тяжело: мальчик часто хворал. И тогда Катя поехала с сыном отдыхать на море. Четыре месяца под ласковым солнцем, у бесконечной морской синевы, в дурманящем запахе эвкалиптов и роз, под пирамидальными тополями и высокими зелеными кипарисами пролетели как один день.
После ее возвращения Вениамин почти каждый вечер приходил с работы выпившим, придирался по пустякам. И когда он ее несколько раз побил, как он сам выразился — «для профилактики», нужной, по его разумению, каждой русской бабе, она не роптала, не возненавидела его. Она осунулась, постарела, ее не узнавали подруги. Мать плакала — понятно, жалела единственную дочь, — но не настаивала, чтобы она вернулась домой, а
Года три длилась это «развеселая жизнь». Зимой, как раз после Нового года, пробыв всю ночь в какой-то компании, Вениамин вернулся домой под утро, помятый, расстроенный, пропахший табаком. Долго лежал на диване, не то думал о чем-то, не то просто отдыхал от утомительной ночи, потом выпил коньяку и ни с того ни с сего стал собирать свои вещи в большой чемодан. Он не спешил, когда укладывал белье, рубашки и костюмы, ничего не объяснял. Смуглое, красивое лицо его было вызывающе спокойно и сосредоточенно. Катя поняла, что муж уходит навсегда: раньше он уходил без вещей я она знала: рано или поздно вернется. Ее охватил страх: как же она теперь будет жить?
Катя кинулась мужу на шею, залилась слезами, зашлась в плаче, шепча как заклинание: не уходи, не уходи… Потом она потеряла сознание, и Вениамину стоило больших трудов привести ее в чувство. Он тогда не ушел, но с самой Екатериной что-то произошло.
Екатерина заканчивала уборку в зале, а мысли ее были в прошлом.
Как-то Сережа пришел с улицы, остановился у порога и стал пристально глядеть на мать. Губы у мальчика подрагивали, как будто он собирался расплакаться.
— Ты что, сынок? — спросила как можно ласковее обеспокоенная Екатерина.
Сережа молча продолжал смотреть на нее.
— Мам, ты меня любишь? — неожиданно спросил он.
— Ты же мой сынок, и я тебя очень люблю, — ответила Екатерина. И тогда он кинулся к ней. Она подхватила его на руки, ощутила на щеке, под левым ухом, горячее и сбивчивое дыхание сына. Они долго молчали. Потом Сережа спросил:
— Ты меня не бросишь?
— Да нет же, нет. Ну что с тобой такое?
— Мамка Коли Абдашева, пьяная, как закричит на него: убью, если еще раз стакан с вином разобьешь! А мне можно разбить стакан?
— Конечно, — спокойно и ласково ответила она. — Я даже не рассержусь.
И тут она заплакала.
— Мамочка, ты не плачь, — сказал он. — Я никогда не буду бить стаканы.
В полдень Стаховы вышли из дому. Было пасмурно и сыро. Темные тучи, неподвижные от чрезмерной наполненности сыростью, готовые в любое время изойти на землю дождем, почти цеплялись за двухэтажные дома поселка. И невольно возникали тоскливые мысли о том, что где-то на земле тепло и солнечно, пасутся на лугу, отмахиваясь от мух, коровы; над речкой и песчаным обрывом, истыканным дырами гнезд, летят бумерангами стрижи; на отмели верещат и брызгаются мутной водой ребятишки…
Когда у Стаховых случилась та беда — утонул сын, многие им советовали уехать на материк, где, мол, легче будет перенести горе, обрести душевное равновесие, — но Вениамин и Екатерина решили остаться здесь. Страшная потеря заставила как бы заново присматриваться друг к другу.
Вышли за поселок, и дорога повела их по берегу моря. А от моря, от водорослей, выброшенных недавно штормом, черневших теперь на белой, отмытой гальке, исходил густой запах йода, темно-серая глубина дышала солью и льдом. Все было в ожидании жестокого шторма. У горизонта, круто обрываясь, грозовая туча истекала короткими синими полосами, — оттуда долго перекатывался глухой грохот.