В стране ваи-ваи
Шрифт:
Затем равнина сменилась отлогим склоном, покрытым тридцатисантиметровым слоем рыхлой черной почвы, на которой валлаба росли еще выше и пышнее. Земля была такая же, как возле миссии, на участке, где я встретил следы поселения тарумов. Покопавшись в почве и побродив вокруг, я убедился, что и здесь некогда размещалась деревня. Правда, я не нашел черенков, но уверен, что обнаружил бы их, если б мог продолжить поиски. Впрочем, то, что здесь было селение, подтверждала не только почва, типичная для тех мест, где жил человек, но и сам лес: в нем встречались деревья, обычно растущие на старых расчистках.
Если я правильно представлял себе маршрут Шомбургка, то
Здешние племена предпочитают приречные холмы, поднимающиеся выше уровня разлива, и регулярно к ним возвращаются; такие поселения, пожалуй, еще можно найти. Но даже если раскопки обнаружат культурные слои, повторные поселения затруднят датировку. Больше того, все признаки существования и этих деревень, не считая изменений структуры леса, легко могли быть смыты, так как поверхность края, даже выше уровня разлива, подвержена постоянной эрозии.
Несколько дальше мы заметили просвет между деревьями и, свернув в ту сторону, очутились на краю угрюмой топи, обширного водоема, заросшего водяными лилиями. Клочья тумана плыли между кронами хиреющих болотных деревьев и темно-зелеными веерами пальм мавриция. Насколько хватал глаз, тянулась топь.
— Плохое место!.. — вздохнул старик Уильям.
Вскоре мы вошли в мрачный лес с исполинскими деревьями ишекеле с шероховатыми красновато-черными стволами шести и более метров в обхвате. К моему удовольствию, росли тут и бертоллеции, под которыми лежали круглые плоды, но опали они уже давно, и лишь самые поздние бразильские орехи оказались съедобными. Одолев небольшой склон, мы вышли к волнистой песчаной равнине Верхнего Чодикара. Здесь на более высоких местах над зарослями поднимались купы прямого тонкоствольного бамбука, с колючками на узких стеблях и пышным плюмажем листвы.
Мы пробрались через большой лесной завал — след урагана, пронесшегося здесь год или два назад, — и вышли к нашему лагерю на берегу стремительного потока, бегущего по крупному кварцевому песку.
Перекусив, я взял ружье и пошел вместе с Кирифаккой за реку. Мы поднялись по крутому откосу, по красной глине, такой, как на Нью-Ривер, и снова вступили в лес, отличавшийся большим разнообразием видов. Среди высоких прямых стволов звучало веселое щебетание птиц (Lathria cinerea). Справа блестел сланцами склон горы, издалека доносился шум водопада.
Нам бросилось в глаза обилие лягушек. Одна — крохотная, черная с ярко-желтыми пятнами, — притаилась под папоротником. Потом мы услышали частый стук, точно где-то капала вода, и показались древесные лягушки, каждая длиной около восьми сантиметров, плоские, с приподнятым заостренным рылом. Желтовато-коричневая окраска
На каждом шагу попадались неторопливо карабкающиеся по земле ярко-синие лягушки длиной сантиметров шесть, с иссиня-черными ножками и боками. Я поймал одну; она даже не пыталась вырваться, а когда я опустил ее на землю, стала медленно, задумчиво взбираться на дерево.
— Кирифакка! — сказал мой спутник, указывая на лягушку и на себя [41] .
Мимо пролетел, шурша крыльями, тинаму; дальше мы вспугнули с дюжину куропаток (Odontophorus guianensis), пробиравшихся сквозь подлесок. Я выстрелил с расстояния метров тридцать пять, но промахнулся. На обратном пути я попытался подкрасться к колышущемуся кусту, на который указал мне Кирифакка, взволнованно шепча: «Маипури! Маипури!» («Тапир!»). В тот самый момент, когда я начал целиться, ветви раздвинулись и появился, к величайшему удовольствию моего спутника, один из наших ваписианов.
41
Позже Эндрью сказал мне, что это, должно быть, и есть та лягушка, о которой он слышал, что ее ядом некоторые племена смазывают свои стрелы. Лягушек коптят заживо над костром в маленькой клетке, затем наконечники стрел погружают в их мясо.
В лагере мне пришлось снова объясняться с Ионой. В его обязанности входило сколачивать на каждом новом месте небольшой каркас, который мы обтягивали куском брезента. Внутри сооружения помещалась керосиновая лампа, и получалась своего рода печь. Я сушил над ней образцы, иначе они бы сгнили и рассыпались. На этот раз мне пришлось напомнить, что он не поставил печь.
— Ну чего ты хмуришься? — продолжал я, глядя на его угрюмое лицо. — Смотри веселей! Ты не хочешь идти на Мапуэру? Но работы сегодня было мало, ноши легкие, еды вдоволь — радоваться надо!
Он надулся, решив, должно быть, не уступать мне ни в чем.
— Так дело не пойдет, мистер Гэппи. С этими людьми сплошные неприятности. Все время жалуются. Я уж вижу: они только и думают о том, как бы сбежать.
— Пока что я слышу жалобы лишь от тебя и Эндрью. А вам бы надо думать о том, как лучше организовать работу, вместо того, чтобы твердить, что она невыполнима.
— Одно дело планировать, мистер Гэппи…
— Хватит, Иона. Ты не хуже меня знаешь, что наша работа не так уж тяжела. Мы с тобой не первый раз в походе. Конечно, жаль, если тебе кажется, что мы идем слишком быстро, но нам надо поспеть вовремя. Сейчас я пойду купаться, а ты, пожалуйста, поставь тем временем печь.
Отойдя на несколько шагов, я обернулся — он стоял хмурый, как туча.
Один в дебрях
Я был сильно озабочен: Иона и Эндрью своими бесконечными жалобами и недовольством могли сорвать всю мою работу. Казалось, они задались целью во что бы то ни было помешать экспедиции идти дальше. Не потому, что они не взлюбили меня или не хотели мне подчиниться, — нет! Просто они были убеждены, что лучше меня знают обстановку, считали, что я перегружаю носильщиков, что ваписианы сбегут, а ваи-ваи нападут на нас, что нам не избежать серьезных осложнений. Они готовы были пойти на все, чтобы предотвратить мерещившиеся им беды, а для этого старались или совсем остановить отряд, или, на худой конец, двигаться черепашьим шагом.