В Суоми
Шрифт:
Коскинен окончил свое воззвание, он дышит на пальцы, согревая их, и деловито ставит подпись:
«Уполномоченный комитета Финской компартии Яхветти Коскинен».
И сразу встает. Он велит отворить дверь в комнату управляющего.
Жена управляющего, уже приодетая, со слегка подведенными глазами и намеченными тонкой полоской кармина губами, чувствует себя неуязвимой и обиженно спрашивает:
— Ну-с, какие еще новости, господа?
Коскинен словно не слышит ее слов.
—
Голос его строг.
Через минуту бойкая дробь ремингтона рассыпается в комнате управляющего.
— Что ты делаешь?! — возмущается муж и через плечо пробегает глазами напечатанное:
«Мы, рабочие северных лесов, выражаем глубокое сочувствие товарищам, работающим в Советской Карелии и борющимся в рядах Красной Армии. Мы призываем всех классово сознательных товарищей войти в наши ряды, примкнуть к Северному красному партизанскому батальону и под руководством коммунистической партии организованной силой встать вместе с нами на борьбу против капиталистов. Момент для этого подходящий. Мы захватили возы с оружием, которое белобандиты пытались доставить в Советскую Карелию».
— Господи, господи! Что ты печатаешь, милая?! — шипит управляющий на жену.
— Здесь так написано, — тычет она пальцем в белую бумажку. — И если я что-нибудь переврала, так с твоей стороны любезнее было бы диктовать мне, а не шипеть над ухом: «Господи, господи!»
— Нет, печатай уж, как начала.
И снова из-под розовых наманикюренных ноготков посыпалась сухая дробь.
За стеной, в соседней комнатенке, слышен оживленный спор, похожий на перебранку.
Управляющий за стуком машинки среди других голосов различает голос молодого человека с нелепым галстуком, заведующего соседним участком лесозаготовок конкурирующей фирмы.
— Я специально приехал сюда, — сердито говорит он, — чтобы сказать, что здесь ведут глупую политику! Задерживать выплату жалованья, когда поступают такие выгодные заказы и скоро будут по дешевке карельские леса! Это чистейшее безумие. Ведь если у вас начнется забастовка, она в два счета может перекинуться к нам. Я хотел предупредить вас. Но вы не послушались. Вот вы теперь и влопались в историю. (Радость конкурента звенит в его голосе). А я немедленно поднимаю на своем участке все расценки на десять процентов.
Другие голоса перебивают возмущенную речь гостя.
— К сожалению, дело не так просто, как думает этот молодчик, — кисло улыбается управляющий. — Да, дело серьезное… Проклятие, где эти шюцкоровцы? Они всегда гуляют, когда должны быть на местах. Во сколько они уже обошлись акционерам? Да, дело серьезнее, чем думает этот молодой осел.
— Все в сборе! — докладывает Сунила Коскинену.
— Все
— Около шестисот человек.
Народу действительно много; люди шумят, протягивают руки к разложенным перед домом кострам, прыгают с ноги на ногу, чтобы согреться.
Среди других суетится и только что приехавший сюда на своих санях бродячий торговец Ялмарсон. У него замечательный нюх; он появляется на разных лесозаготовительных пунктах всегда к получке, несмотря на то, что выдается она очень нерегулярно, и раскладывает перед лесорубами свою незатейливую галантерею.
— Сегодня ты прогадал! — говорит ему один из лесорубов. — Забастовка.
— Ну, он свое всегда возьмет! — откликается другой.
— Посмотрим, посмотрим, — отшучивается Ялмарсон. — А забастовки я не одобряю.
Он переходит от группы к группе. Подходит к костру и около самого огня снимает шапку, чтобы стряхнуть насевший на нее снег, — и, к всеобщему удивлению, открывает огромную лысину, такую неожиданную при окладистой бороде.
— Бастовать необходимо! — убежденно говорит ему пожилой лесоруб. — Хозяева сейчас пойдут на уступки…
С веселыми выкриками парни тащат огромные, синеватые на морозе бычьи туши, а другие из молоденькой сосенки строгают вертел.
Все разговоры, скрывающие нетерпеливое ожидание, доходят в комнату, где готовится к выступлению Коскинен, ровным, жужжащим гулом.
— А как же мы, безработные, можем бастовать? — слышит он краем уха отрывок разговора.
Нетерпение охватывает и его, и он теряет сразу все собранные им и приведенные в порядок слова. И уже сам торопит Сунила — скорей! И выходит из дому.
Его сразу пронизывает холод, забирается в легкие, щиплет уши. Говор понемногу затихает.
— Сюда, сюда!
Коскинену помогают взобраться на огромный ящик.
Он слышит треск разгорающихся костров, видит, как сияют внимательные глаза; он смотрит под ноги, на дощатый помост импровизированной трибуны, и улыбается: он стоит на ящике с американским салом. И слышит свои слова, как будто кто-то другой, рядом, произносит их:
— Товарищи рабочие, лесорубы, вальщики, возчики! Товарищи!
На него устремлены сотни глаз, его внимательно слушают лесорубы. Воздух как будто стал теплее, и глаза заулыбались.
— …Я говорю как член Финской коммунистической партии и уполномоченный ее комитета. Мы отдали себя целиком революционной работе…
«Это про меня тоже», — с гордостью думает Лундстрем. Только вчера в эти часы он шел рядом с панко-регами, конвоируя до блеска начищенное оружие, которое сейчас будут раздавать.
— …Положение в Суоми таково, что каждый рабочий должен сейчас же решить: будет ли он бороться за интересы капиталистов, против своих товарищей, или единым фронтом против капиталистов?..