В Суоми
Шрифт:
Так впереди обоза ехал верхом Коскинен, выискивая дорогу, а за ним, держась за поводья, Лундстрем.
— Вот Ковдозеро, — обрадовался Коскинен.
Вскоре перед ними раскрылась огромная ложбина, ущелье. Справа и олева подымались крутые лесистые высокие холмы, между которыми лежало замерзшее озеро. Через двадцать километров — первое советское село — Конец Ковдозера.
Там отдых.
Там свои.
Лундстрем взглянул вперед. Противоположного берега не было видно.
Озеро растянулось
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Арьергард продвигался по проложенному следу.
Было совсем ясно и прозрачно, как бывает в самые лютые морозы. Казалось, дыхание, вырвавшись белым клубком изо рта, сразу же сворачивается от холода.
Пальцы на руках и ногах стыли.
Каллио шел рядом с Легионером и, одолеваемый усталостью, что-то ворчал себе под нос.
Легионеру очень хотелось спать.
Они двигались некоторое время молча впереди арьергарда.
В небе догорал розовый закат.
Когда я оглядываюсь на свою жизнь, я не могу припомнить ничего схожего по трудности с этим переходом, — и замерзающее у губ дыхание, и натертые до волдырей пятки и ожоги, и железная необходимость двигаться без отдыха вперед!
И каждую секунду надо быть наготове: за каждым кустом, на каждом повороте может быть шюцкоровец, лахтарь или бегущий из Карелии кулацкий отряд.
А ты в арьергарде, и если зацапают тебя, открыт путь к драгоценным обозам, к женщинам с детьми, и с тыла батальон может быть захвачен врасплох.
Нас в арьергарде десяток. Нет, ничего более трудного в своей жизни не припомнить.
Но если я хочу вспомнить о самых счастливых своих днях, на память опять приходят эти бесконечные снега, эти заснеженные, тихие, нами потревоженные леса, короткий отдых у шипящих костров, морозное дыхание товарищей и радость ощущения, что весь мир наш и мы делаем только то, что сами хотим делать, и нет акционеров, шюцкоровцев среди нас. Товарищи! И мы выступили на помощь нашим русским и карельским братьям.
О, этот морозный румянец на обветренных лицах! Счастливейшие дни моей жизни, не повторимые никогда. И теперь, когда приходится где-нибудь очень трудно, я вспоминаю эти счастливые дни и говорю себе: «Товарищ, тогда было еще труднее, и все-таки мы взяли верх».
Мы идем, оберегая тыл нашего батальона.
Ковдозеро раскрыло перед нами свое узкое и гулкое ущелье в сумерках. Около самого спуска на лед на треноге висел чайник. Угли от сучьев уже только тлели, но вода еще была теплой. Это обозные заботились о нас.
Здесь мы устроили привал на пятнадцать минут.
— К рассвету мы будем дома. Сумеем уже по-настоящему отдохнуть в советской деревне, — сказал Легионер. — Инари так же решил бы, — продолжал он думать вслух. —
Да, командир арьергарда правильно решил не устраивать большого привала. Через пятнадцать минут мы сошли на лед.
Нам приходилось нести оставленные для нас обозом котелки и чайники. Их было уже три штуки, и они побрякивали, как колокольцы.
— Приглуши звон, не демаскируй отделения, — приказал Легионер.
Прямо передо мной покачивалась спина Каллио. Зеленый его шарф в наступающей темноте казался черным, вышитые пестрые узоры стали неразличимыми.
Под ногами струилась все та же однообразная лыжная колея — след сотен прошедших передо мною лыж.
Долго смотреть себе под ноги при этом равномерном и непрерывном движении вперед — закружится голова; вверх поднять ее можно лишь на секунду-другую — она словно налита свинцом.
Прямо перед глазами покачивается в такт ходу широкая спина Каллио.
И вдруг раздается жалобный голос самого молодого из нас — Матти.
— Легионер, — говорит он, — я, честное слово, дальше не могу сделать и шагу!
Он все время крепился, но теперь сдал.
— Иди, иди! — ласково понукает его Легионер.
Мы на середине пути.
И мы продолжаем идти вперед.
Мы уже долго идем по льду озера.
И тогда начинает жаловаться другой парень.
Он говорит, что уже больше часа не чувствует пальцев на правой ноге и что обратно путь известен, а впереди неизвестно, что будет. Он согласен умереть в бою с лахтарями, но замерзнуть в лесах он не хочет.
— Иди, иди назад, — говорю я ему, — там тебя поймают и стукнут по глупой башке колуном, пожалеют испортить пулю. Иди, иди, — повторяю, — мы и без тебя сумеем охранить тыл товарищей.
Некоторое время мы двигаемся молча. Колея почему-те идет зигзагами, углами от одного берега этого длинного узкого озера к другому.
Снова скрипит снег, уминаемый нашими лыжами, снова мы, переставляя поочередно правую и левую ногу, толкаем лыжи, медленно тянем их за собою вперед.
Да, лыжи стали очень тяжелыми.
Я подымаю голову и оглядываюсь. Мы сейчас посредине узкого длинного озера. Справа и слева его обступили темные крутые холмы. Из-за одного медленно показывается луна. Сейчас виден только краешек ее. Звезды спокойно рассыпались по небу. Вдруг Каллио, идущий передо мною, внезапно останавливается. Мои лыжи с ходу наскакивают на него. Я тоже останавливаюсь.
Самый молодой из нас — Матти — лег на свои лыжи, бросил в сторону палки.
— Понимаешь, я не могу идти дальше, — говорит он. — Ты не имеешь права, наконец, принуждать меня. Коскинен говорил, что весь поход и сам батальон дело добровольное. Понимаешь?