В тайге стреляют
Шрифт:
Словно очнувшись от оцепенения, Хоборос засеменила к камельку. Басыкка не ответил. Он сидел с низко опущенной головой и тупо глядел в одну точку. Пальцы левой руки его сжимались и разжимались подобно когтистой лапе орла. В суставах похрустывало.
— Не хочется торопить с решением человека, умудренного опытом, но сейчас самое подходящее время выходить из леса! — наступал Назарка на присмиревшего старика. — Амнистию объявили недавно, и все поймут, что этот парень без колебания поверил Советской власти. Он пришел к ней с открытой душой и чистыми глазами... Не скрываю, огонер,
Неслышно ступая прохудившимися торбасами, напружиненная, как для прыжка, к орону приблизилась хозяйка. Седые волосы ее разлохматились, редкими прядками торчали в стороны. В разрезе рубашки виднелась сухая, исполосованная морщинами грудь. Далекая сочная заря, проникающая сквозь маленькое оконце, слабо освещала старую женщину. Благообразное лицо ее казалось подсвеченным изнутри. Прямая, торжественная, Хоборос остановилась над полулежащим Назаркой, пристально посмотрела на него, потом перевела взгляд на иконы. Негромко, но так, что каждое слово ее врезалось в память, Хоборос произнесла:
— Я верю этому парню! Он не лжет!.. Ты угадал, приехавший из города, сын наш в отряде, который воевал против красных. Но ему давно уже опостылело диким зверем бродить по тайге и выслеживать двуногую дичь. Руки его тянутся к обычной работе. Но он боится власти. Если бы не страх, он бы пришел к вам. Страх делает человека безвольным! Он сейчас недалеко, однако в таком месте, где его не отыщет и кедровка. Старик сходит за ним... Но если твой язык привык лгать и обманывать и сыну нашему вы сделаете плохо, я стану днем и ночью молить вот этого самого бога, чтобы твои родители испытали то же, что выпадет на нашу долю!
Старушка повернулась к иконам, перекрестилась и поясно поклонилась им.
— У меня нет родителей! — помолчав, угрюмо заметил Назарка. — Мать мою и двух сестренок убили по приказу тойона-бандита за то, что отец ушел с красными узнать правду. Может, в них стрелял и твой сын...
— Нет, нет! — закричала Хоборос и отступила от Назарки. — Мой сын воевал со взрослыми мужиками!
— За доверие твое, эмээхсин, спасибо! — сдержанно продолжал Назарка. — Если твой сын поверит Советской власти, я наведаюсь к вам еще раз, чтобы услышать твои радостные слова.
— Сёп! — Старушка протянула руку за кисетом, села и спокойно закурила. — Попьешь чайку, старик, пойдешь к сыну и приведешь его сюда! — властно произнесла она. — Нужно уважать терпение гостя!
Банда рассыпалась, видимо, давно, и сын Басыкки обитал близко от родного аласа.
В камельке, прогорая, тускнели и оседали угли. Только-только сошлись вместе сестры-близнецы, принаряженные в одинаковые холодаи — вечерняя и утренняя заря. Назарка выкурил папиросу, забрался под залатанное заячье одеяло и начал уже проваливаться в теплую мягкую пропасть сна, когда действительность и грезы сливаются в удивительный непередаваемый сплав. Но тут дверь вдруг завизжала, заскрипела и широко распахнулась; Назарка открыл глаза и вскинул голову. Рука помимо воли потянулась к маузеру. У порога на фоне рассвета четко обрисовались
— Иди первым! — услышал Назарка шепоток Басыкки. — Когда человек пожаловал с мирными намерениями, ружье он держит прикладом вперед!.. Учи вас!
Назарка сел, свесил с орона голые ноги. Отец с сыном остановились перед ним, безмолвные и сосредоточенные. Старушка мать, давно ожидавшая этого момента, захлопотала возле очага, вздула огонь.
С нескрываемым интересом Назарка рассматривал растерянного, изрядно струхнувшего «мятежника». Перед ним, бессильно свесив длинные руки, стоял круглолицый, широкоплечий, с румянцем во всю щеку парень.
Пристальный взгляд «начальника» пугал парня. Бетюр по-медвежьи топтался на месте, сопел и отчаянно потел, не смея утереть мокрое лицо.
Строгим тоном Назарка задал ему несколько вопросов. Путаясь и запинаясь, парень ответил.
— Покажи ружье и сосчитай, сколько у тебя осталось патронов! — потребовал «начальник».
Бетюр с излишней поспешностью протянул Назарке потрепанную, повидавшую виды берданку. Расщепленный приклад ее был скреплен разного размера и формы жестянками от консервов. Изъеденный ржавчиной ствол был старательно прикреплен к ложу тонко выкроенными сыромятными ремешками. Рукоятка расхлябанного затвора для надежности крепилась крючком из проволоки. Не в состоянии погасить улыбку, Назарка рассматривал берданку, подкидывая ее на ладонях.
Парень извлек из-за пазухи ровдужный мешочек, долго развязывал его, осторожно высыпал медные патроны, испещренные пятнами бледной зелени. Из гильз полушариями высовывались самодельные свинцовые пули. Назарка скосил глаза на смертоносные кругляши, и у него заломило раненое плечо. Возникло чувство неприязни к этому глуповатому трусливому парню. Сколько же пало красноармейцев, выцеленных из этих мясистых рук?..
— Почему поступил в белый отряд? — отрывисто спросил Назарка, отодвигаясь от стола.
— Князец Гермоген велел, — оробев от сурового тона «начальника», запинаясь промямлил Бетюр. — В хамначитах у него был. Он велел в отряд идти. Товары разные давал. Берданку и припасы дал... Воевать-то страшно было! Худо стрелять в людей, да разве ослушаешься хозяина! Бай Гермоген здорово сердитый!
— Тойон корову за долги не стал забирать, — досказал Басыкка. — Сена одолжил на бескормицу, когда сын в отряде был.
— Где сейчас Гермоген?
— Наслежники сказывали, больной он лежит, совсем немощный: встать даже не может, — пояснил старик.
— Хитрый тойон! — вставил свое Бетюр. — Сам не воевал. Нас другому командиру отдал!
— Сколько? — поинтересовался Назарка, когда парень сложил патроны обратно в мешочек.
— Семнадцать. И еще — пять осечек. Пустые гильзы дорогой бросил. Одной пулей в глухаря стрелял. Совсем близко сидел.
— Вот что, приятель! — приказал Назарка. — Поедешь в город! Найдешь там человека по фамилии Чухломин. Он занимается в бывшем остроге. Или зайди в Совет, его всякий покажет. Сдашь берданку и патроны. Бумагу там подпишешь, что ничего худого Советской власти больше не сделаешь — и тебя отпустят. Понятно?