В тайге стреляют
Шрифт:
— Да-а! — глубокомысленно протянул Назарка и глянул на секретаря. — Шелгунов большевик?
— Кто его знает! — пожал плечами Синицын. — Что-то про такого не слышно было. Не из главных, наверное.
С сосредоточенным видом Назарка принялся изучать содержание книги. Христофор терпеливо ждал, пошвыркивая носом.
— Ага! — обрадованно воскликнул Назарка и ткнул пальцем в страницу. — Рабочий пролетариат в Англии и Франции. Нам тоже надо бы знать про рабочий класс в других государствах... Знаешь что, — нашел он выход, — я покажу книгу Чухломину. Если он одобрит — самый сёп!
— Я в той амбарушке еще
Время близилось к обеду, и в Чека никого не было. Назарка решил сходить к Чухломину домой. Петру Марковичу последние дни сильно нездоровилось. Он почти непрерывно кашлял и сплевывал кровь. По всему было видно, что на ногах он держится только усилием воли. Раза три Назарка насильно выводил ослабевшего председателя Чека из кабинета и в сопровождении чоновца [61] отправлял домой. Чухломин вяло сопротивлялся и послушно, автоматически выполнил то, что ему велели.
61
Боец ЧОН, части особого назначения.
Петр Маркович снимал небольшую комнатку в доме многодетной вдовы. Два узких оконца выходили во двор, и солнца в жилье было мало. У обогревателя плиты стоял топчан, сколоченный из неоструганных досок и застланный серым солдатским одеялом. Подушка в застиранной бязевой наволочке была тонкая, ровно блин. На стенке висели кольт в потертой кобуре и шашка с золоченым эфесом — именное оружие. Под ними пожелтевшая фотография — в центре полная пышноволосая блондинка, а рядом — остриженные наголо мальчишки вытаращили глаза на объектив. В углу, на ящичке, — стопки книг, на столе — вырезанный из газеты портрет Владимира Ильича Ленина под стеклом в самодельной рамке.
Когда Назарка, негромко постучавшись, открыл дверь, Чухломин лежал на топчане под полушубком. Сжавшийся в комочек, он показался Назарке беспомощным, совсем расхворавшимся. Увидев своего помощника, председатель Чека сел, свесил худые ноги и уперся в край лежанки руками. Шея у него была обмотана шарфом. Щеки ввалились еще больше, тонкие бескровные губы, казалось, стали еще бледнее. Глаза втянулись под надбровные дуги.
— А, Никифоров! Назар! Проходи! — обрадованно улыбнулся Чухломин и кивнул на табурет. — Раздевайся, садись и выкладывай новости!
В нескольких словах Назарка поведал председателю Чека все, что ему довелось узнать за день. Чухломин закрыл глаза и, покачиваясь, слушал. На губах его застыла странная улыбка. Назарке подумалось, что рассказ его не доходит до сознания Петра Марковича, что думы его сейчас далеко-далеко от маленького городка, затерянного в глухой якутской тайге. И вспоминается ему что-то близкое и бесконечно дорогое, с чем даже в мыслях расстаться трудно и очень больно.
— А у меня, Назар, сегодня памятный день, очень печальный памятный день! — тихо произнес Чухломин, и в голосе его Назарка уловил необычные интонации. — Три года назад колчаковские изверги убили жену и сынишек. Вот они какие орлы! В полную силу поднимались! — глазами показал на
За меня как заложников расстреляли. Я тогда командовал партизанским отрядом. Колчаковцам удалось схватить мою семью... Предложили разоружиться, распустить отряд и выйти с повинной к властям, да разве я способен на... Могилку видел. Специально ездил, когда освободили уезд. Селяне ухаживают за ней, берегут. Весной цветы насадили, березки принялись... Веришь, Никифоров, утром подкатило к сердцу — вздохнуть трудно. Я и всплакнул малость, — и такая нечеловеческая тоска прорвалась в его голосе, что у Назарки засвербило в носу.
Чтобы скрыть вдруг затуманившиеся глаза, он низко опустил голову, зашарил по карманам и с излишней поспешностью начал крутить папиросу.
— Кто сказал, что я одинок? — помолчав, возвысил голос Чухломин. — Нет! Ошиблись! Меня не осиротишь! Со мной партия, народ, Советская власть.
Назарка глотал дым и молчал. За беленой дощатой перегородкой возились, шептались и потихоньку смеялись дети хозяйки-вдовы. Чухломин долго не мигая смотрел в окно на синее небо, испятнанное мелкими белыми кудряшками. Потом, не поворачивая головы, на ощупь отыскал в изголовье трубку, кисет и знаком попросил, чтобы Назарка запалил спичку.
— Скоро поправлюсь, Никифоров, — проговорил он. — Весна для нашего брата — самый вредный, каверзный период года. Хозяйка горячим топленым молоком поит. Кутаться потеплее заставляет... Что за книга у тебя? — поинтересовался Чухломин.
— Петр Маркович, непонятно нам. — Назарка придвинулся ближе к председателю и протянул ему сочинения Шелгунова. — Как по-вашему, можно такое с комсомольцами в кружке учить? Тут о положении рабочего класса в государствах Англия и Франция.
Чухломин взял книгу, перебрал несколько страниц и громко, внятно прочел:
— «Вообще говоря, рабочий — современный раб того, на кого он работает. Раб в такой степени, что он ценится и продается, как товар, и, как товар, поднимается и падает в цене. Поднимается запрос на рабочих — поднимается и цена на них. Падает запрос — падает цена. Если же запрос так мал, что часть рабочих остается без дела и залеживается, то и лежит он, как товар без сбыта... А как одним лежаньем существовать невозможно, то им и нет другого выхода, кроме голодной смерти...» Для буржуазных стран и для старой России совершенно правильно! Твой отец тоже ведь был самым настоящим рабом — хамначитом! — сказал Чухломин и вернул Назарке книгу. Подумал, плавно покачиваясь всем телом, и решил: — Вообще-то можно. Только сначала сам разберись, что к чему, не то запутаешься и ребятам мозги затемнишь.
Назарка встал. Не меняя положения, Чухломин кивнул ему и вдруг улыбнулся по-детски застенчиво и растерянно.
— Ты, Никифоров, забудь! Забудь! Подпустил к себе слабину, вот оно и прорвалось наружу! — извиняющимся тоном говорил он и доверчиво поглядывал на Назарку. Выставил перед собой костлявую руку. На тонких длинных пальцах утолщения в суставах напоминали узлы. — Много я этой рукой колчаковских да прочих срубил! А и мне черед наступает. И не вражеская пуля или шашка сбили меня — болезнь скрутила!.. После обеда на работе буду. Чувствую себя вроде бы ничего, терпимо.