В тебе моя жизнь...
Шрифт:
— Ваше дитя крепко держится в вашем чреве, графиня, — проговорил медленно доктор. — Если вы не скинули его после вашего падения, то и нынче причин для волнения нет. Теперь нам следует ждать только разрешения. И прошу вас, дождитесь его здесь, в постели. Последствия травмы вашей головы могут сказать в дальнейшем, а нам с вами это совсем ни к чему. Ну-с, прощайте, ваше сиятельство. Завтра к вечеру я вас снова навещу, чтобы проверить ваши швы и ваше здравие в целом.
Марина улыбнулась на прощание господину Арендту дрожащими губами. Почему ей казалось, что он что-то утаивает от нее? Все они — девушки, дежурившие в спальне, Анатоль, доктор Арендт, мать, приехавшая следующим
— Просто чудо, что вы не убились, — заверил господин Арендт Марину и Анатоля. — Такой удар по голове и именно в височную область. Вы родились под счастливой звездой, графиня.
Это так, она не разбилась, но почему тогда доктор ходит к ней каждый день и все слушает и слушает ее, осматривает ее так тщательно. Эти мысли не давали Марине уснуть по ночам, будоражили ее, вызывая слезы. Вот и сейчас она заплакала не в силах сдержаться, и Таня быстро спустилась вниз заварить чая с мятой, чтобы барыня успокоилась и смогла наконец-то заснуть покойным сном, без кошмаров и истерик.
Тем временем, доктор вел беседу с Анатолем, что слушал его внимательно, ловя каждое слово, которое отзывалось в нем звоном погребального колокола.
— Сердцебиение дитя слабеет день от дня, — вещал господин Арендт грустно. — Боюсь, что ребенок все же получил повреждения при падении графини с лестницы. Я надеялся, что обойдется, но — увы!
— Вы думаете… думаете, дитя может родиться… совсем слабым? Не выжить при родах? — спросил его Анатоль, вцепившись в подлокотники кресла в котором сидел.
— Смерть дитя в родах было бы не самым худшим вариантом развития событий, ваше сиятельство. Ежели дитя погибнет в чреве матери, до кого, как покинет его, то графиня будет обречена. Человеческое тело разрушается, когда его покидает душа, таково его свойство. Ежели дитя умрет еще до рождения, его тело будет разрушаться, медленно убивая графиню.
Анатоль побледнел, как полотно, чувствуя, как у него внутри нарастает волна паники и боли, такой сильной, что хотелось упасть на колени и завыть во весь голос.
— Тогда достаньте его! — прохрипел он. — Достаньте это дитя из нее! Раз нет шансов на то, что он будет жив, то сделайте все, чтобы жила моя жена!
— Шанс на благополучный исход есть всегда, — возразил ему доктор. — Молитесь, граф, молитесь. Закажите сорокоуст о здравии, просите Бога об исцелении вашей супруги и дитя. Ибо только в его руках их жизни нынче, только в его. А достать… Боюсь, что это невозможно. Мы проводим такие операции, когда жизнь матери уже едва теплится в ней, а дитя — здорово и полно сил, рвется из ее тела. Но тут… Поймите, после такой операции жизнь матери ребенка не сохранить. Только дитя остается в живых. Не мать.
Оставшись один, Анатоль дал волю своим слезам. Он тихо плакал от бессилия спасти свою жену, от страха, что он может ее потерять вот так, в одночасье. Он снова и снова прокручивал тот момент, когда они столкнулись в дверях гостиной в тот злополучный вечер, когда она виновато улыбнулась ему, настаивая подняться наверх самой. Почему он не настоял на своем? Почему отпустил ее? Почему?
В его душе переплелись боль, отчаянье и бешеная злоба на того, кто привел его жену к этому краю,
— Это был господин, барин, вот вам крест, — крестился неистово дворовый. — Из благородных, не иначе.
Но кто был этим неизвестным, посетившим их дом в Святки и так напугавший Марину, Анатоль так и не смог дознаться. Истопник не смог его описать толком, а дворник видел этого человека лишь мельком. Марина же, придя в себя, не смогла ничего сказать — она ничего не помнила до этого страшного падения, словно ее разум стер воспоминания о том ужасе, что ей удалось испытать. Доктор заверил Анатоля, что такое бывает после травмы головы, что со временем это должно пройти.
Анатоль сначала думал, что, быть может, Катиш способна пролить свет на это таинственное происшествие, но та сначала не могла даже слова выдавить из себя, заливаясь слезами, да так, что ей пришлось дать лауданума и уложить в постель. Потом, успокоившись, сестра рассказала Анатолю, что поднялась в свою комнату, чтобы взять книгу, что обещалась показать молодежи в салоне, а потом, когда уже выходила из комнаты, услышала крик Марины.
— Что она? Что ребенок? О Господи, Анатоль, как же так! — всхлипывала она. Анатоль был поражен, как близко приняла его сестра к сердцу эту трагедию, несмотря на их неприязненные отношения с невесткой. Она почти весь день проводила в молельной, прося Господа и Богоматерь сохранить жизнь и здравие Марины и ребенка.
Анатоль же эти дни проводил в своем кабинете, ночами топя свое отчаянье и горе в бренди, что заливал в себя бутылками, а потом выходил на мороз в сад, выливал на голову ледяной воды, чтобы прийти в себя, и пил горький кофе. После того, как он более-менее трезвел, он шел в спальню своей жены, где садился у постели, брал ее за руку и просто смотрел, как Марина спит. Но едва он замечал, что она открывает глаза, как быстро прощался с ней и выходил прочь — он не мог смотреть ей в глаза и лгать, что с ребенком, которого она носит все в порядке, и для его жизни нет никакой опасности.
Анатоль отгородился от всех: он не принимал визиты и не отвечал на многочисленные записки, что нескончаемым потоком шли в особняк на Фонтанке, предоставляя отвечать на вопросы о здравии Марины своему секретарю и дворецкому. Даже фельдъегеря, присланного из дворца, он отказался принять, также перепоручив эту обязанность. Он изо всех сил старался забыть о том, что лишь тонкая грань отделяет его от того, чтобы потерять то, что было ему столь дорого в жизни — его жену.
Забыть обо всем, вычеркнуть из памяти эти тяжкие для него минуты и часы. Как он нашел ее там, лежащую на полу в луже темной крови, как нес ее, бледную, словно смерть, в ее спальню, как ждал, сжимая ее руку, прихода доктора. И как шептали ее губы: «Сережа, милый! Милый!», когда она металась в беспамятстве в постели, когда кричала от ужаса, будучи мысленно еще там, на той темной лестнице. Несколько слов, но они доводили его до исступления, до зубного скрежета. Но Анатоль понимал, не откликнись он сейчас на ее шепот, она не успокоится, потревожит свои недавно наложенные швы. И он откликался на него: «Я здесь, Марина, я рядом!», сжимая ее ладони, гладя ее спутанные волосы, чтобы она затихла, забылась безмятежным сном.