В тени богов. Императоры в мировой истории

Ливен Доминик

Август был искусным и умелым политиком, но ему не приходилось брать на себя функции настоящего главного управленца. Центральная администрация была крошечной, рудиментарной и личной: ее ядро формировали собственные вольноотпущенники и рабы Августа. Управление империей было в высшей степени децентрализовано. Города вели свои дела и обращались к императору лишь в том случае, когда споры внутри сообщества или с другими городами не удавалось разрешить без арбитра. Август был главнокомандующим, важнейшим источником благ, выступал в роли первосвященника и руководил внешней политикой, однако во внутренних делах он был скорее верховным судьей, чем ведущим политиком. В этом отношении принципат не был исключением из ряда императорских монархий даже в период их расцвета, а представлял собой скорее одну из более децентрализованных империй. Удача и крепкое здоровье, благодаря которым Август дожил до необычайного (по римским меркам) возраста 77 лет, позволили принципату пустить глубокие корни⁴.

Созданный Августом режим по большей части сохранился до последней четверти III века, когда на смену ему пришел так называемый доминат, основателем которого стал Диоклетиан (пр. 284–305).

Важнейшей причиной сдвига стала растущая внешняя угроза империи. Римские элиты впечатляющим образом адаптировались к новым испытаниям, подобно тому как Август со своими сторонниками адаптировался к новым испытаниям, с которыми республиканский режим столкнулся в I веке до н. э. После того как в 224 году н. э. на смену парфянской династии Аршакидов пришли куда более грозные Сасаниды, персидская угроза существенно возросла. Например, в 260 году сасанидский царь Шапур I разграбил Антиохию – крупнейший из восточных римских городов, который служил военной базой для всех кампаний, проводившихся в регионе. Шапур победил и взял в плен императора Валериана. Одновременно осложнилось и положение на европейском фронте, где германские племена стали объединяться в более крупные союзы – отчасти отвечая на вызов, а отчасти следуя примеру самих римлян. В свете растущих внешних угроз римскому режиму пришлось усиливать налоговое бремя и увеличивать численность армии. Вкупе с проблемами престолонаследия и военными мятежами это привело к возникновению внутренней напряженности и развитию конфликтов. С момента убийства Каракаллы недовольным солдатом в 217 году до восшествия на престол Диоклетиана в 284 году императоры сменяли друг с друга с головокружительной скоростью. Нередко мятежные полководцы управляли отдельными частями империи и воевали друг с другом. В лице Диоклетиана римская элита снова обрела правителя, который смог спасти империю и перестроить ее с учетом новых нужд.

Система правления, сформированная при Диоклетиане, отличалась от режима Августа и обликом, и методами администрирования. КIII веку армией уже не управляли сенаторы-аристократы из Рима. Теперь военачальниками стали закаленные в боях солдаты из провинций. Им часто не хватало образованности старой сенатской элиты, но они были всецело преданы римской имперской идее. Офицерский корпус спас Римскую империю в III веке, и Диоклетиан был его весьма компетентным лидером и представителем. Эти люди не понимали мысль Августа, что монарх – лишь первый среди равных аристократов в своей империи, и испытывали потребность в ритуалах и идеологиях, возвышающих их над подданными. На портретах императоров отныне изображали “в фиксированной фронтальной позе, доминирующими над всеми остальными”. Диоклетиана называли “государем и богом”. В то время как Август (и самые разумные из его преемников в эпоху принципата) позволяли, чтобы на приемах “их излюбленные друзья и люди, которым они благодетельствовали, [обращались к ним] так, как традиционно приветствуют покровителей”, перед Диоклетианом в глубоком поклоне склонялись даже представители элиты, которые целовали край императорской тоги на придворных церемониях. “Отныне только императору позволялось носить на публике пурпур” – император больше не был великодушным первым среди равных, которого в Риме традиционно описывали как справедливого, щедрого, добродетельного и мудрого человека, хотя и добавляли к его образу свойственное монархам милосердие. При Диоклетиане и его преемниках монарха изображали как “отстраненного, богоподобного, демонстративно воинственного и преимущественно вселяющего страх диктатора”. Необходимость соответствовать этому образу ложилась на императора тяжким бременем⁵.

Со времен Диоклетиана император постепенно брал на себя все больше обязанностей главного управленца, но продолжал играть и другие роли. Хотя в эпоху принципата имперская администрация разрослась и усложнилась, теперь ее численность еще сильнее увеличилась, а активность возросла. Даже в конце II века в Римской империи было всего несколько сотен штатных чиновников, но намного больше рабов и прикомандированных солдат выполняли функции посыльных, клерков и носильщиков. К концу IV века число штатных имперских чиновников достигло 30–35 тысяч человек. С помощью этого аппарата император мог собирать большую часть дополнительноых средств, необходимых для призыва и снабжения солдат, а также контролировать свои территории и поддерживать на них порядок. Историки расходятся во мнениях относительно того, правда ли новые громоздкие властные структуры обеспечили хоть что-нибудь, помимо краткосрочного увеличения чистого дохода императора. Неоспоримым представляется тот факт, что гнет этой административной машины ощущали на себе не только подданные, но и сам монарх. По словам одного историка, “бумажный след нарастал”. Бюрократы из элиты в имперской столице обычно были компетентны, но также имели множество политических и личных интересов. Формально разделенные на департаменты и специальности, они также формировали мощные патронажные сети в стремлении к повышению, обогащению и получению всевозможных привилегий. Расширение сферы деятельности департамента предполагало повышение доходов работающих в нем чиновников из тех областей экономики и общества, за которыми они осуществляли контроль. Результатом становилась ожесточенная борьба за сферы влияния⁶.

Ведущий современный эксперт по позднеимперскому аппарату власти наглядно описывает вариацию на тему, которая звучит в этой книге не раз: римский император, теоретически всемогущий и овеянный священным церемониалом, часто пребывал в заложниках у своих чиновников: “Бюрократия с ее предсказуемыми правилами и устоявшимися нормами не давала простора для капризов автократа. Императоры рисковали погрязнуть в роскоши закрытого от внешнего мира двора, невольно оказавшись в ловушке мерцающей паутины ритуалов, где их способности, наклонности и даже их время на вмешательство подчинялись бесконечной помпезности и церемониальное™”. В большинстве своем императоры чувствовали себя запертыми в этой позолоченной клетке. Многие из них намеренно и часто нарушали заведенный порядок вещей,

чтобы показать своим подчиненным кто главный. Иногда вмешательство осуществлялось и по другим причинам. С некоторыми проблемами и большинством чрезвычайных ситуаций было невозможно справиться, следуя бюрократическим правилам и нормам. Решительное использование императорской власти порой было принципиально важно для быстрого и слаженного разрешения кризисов, из-за которых будущее государства оказывалось под угрозой. Но главное – правящая бюрократия была не только административным, но и политическим органом. Выбор верного политического курса часто имел большое значение для императора, но покровительство сторонникам имело такое значение всегда. Вкупе они имели собственную логику, которая для императора обычно стояла выше бюрократических правил⁷.

Разумеется, капризы и жестокость могли быть просто причудами монарха, не сдерживаемого никакими законами и жадного до власти. Они также могли быть реакцией на страх заговоров и опасностей, которые часто таились за почтительностью придворных, или просто способом распространить волю монарха на его бюрократов. Аммиан Марцеллин, прозорливый и прекрасно осведомленный наблюдатель за жизнью императорского двора в IV веке, вспоминал, что Константин II был во многих отношениях сдержанным человеком и правителем, но стоило ему заподозрить, что у него за спиной плетется заговор, как он обращался в дикого зверя. Даже в спокойные времена император и его шпионы постоянно вынюхивали, выслушивали и выслеживали любые намеки на заговор. Валентиниан I печально знаменит вспышками ярости: незначительные ошибки он порой карал ужасающими пытками и казнями. В назидание свите император держал возле своих покоев Золотинку и Невинность – двух свирепых и голодных медведей, готовых разорвать человека на куски⁸.

Как принципат, так и доминат, естественно, знали своих хороших и плохих императоров. Тем не менее монархический принцип быстро обрел практически повсеместное признание. Когда в 68 году н. э. самоубийство Нерона поставило крест на династии Юлиев-Клавдиев, к которой принадлежал Август, и привело к гражданской войне, ни один из авторитетных голосов не призвал к возрождению республики. К тому времени считалось, что только монархия может сдержать конфликты внутри элиты, которые едва не уничтожили Рим в последние десятилетия республики. История ее агонии стала политической притчей, с которой были знакомы и императоры, и римские элиты. Отныне господствовало мнение, что институты старого римского города-государства не подходят для управления огромной империей. С точки зрения провинций, монархия обеспечивала более эффективное администрирование и сдерживала безграничную алчность римских сенаторов, которых назначали губернаторами. В итоге в 68–69 годах н. э. звучали призывы не к восстановлению республики, но к возвращению “славных дней” Августа.

Хотя монархия – в тщательно замаскированной форме, созданной Августом, – теперь обладала огромной легитимностью, отдельные правители и династии были ее лишены. Римская империя была “наименее идеологизированной монархией Древнего мира”, поддерживаемой главным образом сложившимся в элите консенсусом, что на практике монархия – лучшее из возможных зол. С незапамятных времен Римское государство имело свой пантеон богов и в целом было овеяно священным ореолом. Со времени установления императорской монархии императоры стали олицетворением государства и переняли этот ореол. Сначала Август, а затем и все императоры, умершие на троне, были посмертно обожествлены. Таким образом они были включены в имперский культ, храмы и ритуалы которого распространились по всей империи. Но “поклонение” и “божественность” в глазах римлян не имели коннотаций, характерных для великих монотеистических религий. В представлении римлян не существовало огромной пропасти между мирами богов и людей. После смерти статус бога присваивался выдающимся личностям, которые были сверхлюдьми, а не богами в христианском смысле. Никто из римлян не верил, что император – хоть живой, хоть мертвый – был творцом и властителем вселенной. Представители римской элиты были реалистами, подкованными в политике. Когда посмертно стали обожествлять посредственных и даже ужасных императоров, эта честь потеряла весь смысл. Ни один представитель этой элиты, – включая даже жрецов, которые руководили жертвоприношениями в его честь, – не страшился и не стеснялся предполагаемого полубожественного статуса монарха, когда наступал момент всадить нож императору в спину⁹.

Если религия давала римскому императору лишь ограниченную поддержку, то династическая легитимность была еще слабее. Римское государство и империя существовали задолго до того, как Август создал монархию. Они отодвигали на задний план любую династию. Римская элита полностью отождествляла себя с государством и империей. Со временем она смирилась с тем, что монархия необходима для их сохранения. Лишь совершенно безумный и деспотичный император мог считать Римское государство и империю творением или владением его семьи на манер более поздних европейских феодальных монархий. Правителей с такими претензиями обычно ждал печальный конец. Периодически император пытался разделить власть между двумя своими сыновьями, но такая стратегия никогда не была основной.

По имперским стандартам римские династии существовали очень недолго. Династия Юлиев-Клавдиев, к которой принадлежал Август, правила 95 лет и продержалась у власти дольше, чем любая из тех, что последовали за ней. Поскольку древность династии почти везде служила важнейшим фактором ее легитимности, это объясняет, почему римские династии не находили верных сторонников и не занимали места в народном сознании. Даже в случае с Юлиями-Клавдиями, поскольку у Августа не было сыновей, линия наследования оказалась весьма запутанной. Движимая междоусобицами, усыновлениями, убийствами и неожиданными смертями, передача власти на протяжении четырех поколений происходила от одного потомка Августа и его жены Ливии к другому, пока династия не пресеклась со смертью Нерона. Это было характерно и для последующих династий. Как ни удивительно, за весь рассматриваемый в этой книге период императорский трон ни разу не переходил от отца к сыну хотя бы на протяжении трех поколений¹⁰.