В тени старой шелковицы
Шрифт:
Соломон обещал памятником заняться – и что, где тот памятник? Саррочка в письме – две строчки о папе, а все остальное о Маришке, о Галочке – ей 2 февраля год исполнился… У нас – 30 дней, а они там празднуют… Шейна сжала зубы. А эти Хоцы – вообще ни словечка. Был человек – и нет его, забыли.
Вечером Шейна все же решила напомнить Соломону про памятник.
– Помню я, Евгения Соломоновна, я на кладбище ходил – сказали, что памятник лучше через год ставить…
– Через год. Понятно, – Шейна кивнула и отвернулась. Господи, какой идиот! Кто знает, где мы будем через год! Война закончится,
– Ну мама! Ты Бореньку пугаешь! – Оля подвинула мужу тарелку, налила еще щей.
Шейна как-то неожиданно, внезапно устала. Плечи сгорбились, и ей показалось, что если сейчас не поднимется, то так и останется на стуле как приклеенная.
– Пойду. Домой хочу.
– Мама, ну что ты обижаешься!
– Не руководи матерью, не доросла еще. До свиданья, Соломон.
Пришел апрель, Шейна озабоченно ходила по рынку, готовясь к Пейсаху, зашла даже в городскую синагогу за мацой. В доме пахло приближающимся праздником, однако Соломон становился все мрачнее. Однажды, придя с работы, он достал бумагу, перо с чернильницей, зажег керосиновую лампу – и сел писать. Оля присела рядом.
– Что-то случилось?
– Пока нет. Может.
– Ты меня пугаешь.
– Помнишь Андреева? Он в Ворошиловграде главным инженером был?
– Георгий Яковлевич? Ну да, конечно…
– Он теперь директор Коломенского паровозостроительного. У них главбуха нет, только зам. Пишу ему, может, возьмет меня?
– Как это? В Коломну? А здесь? Я не понимаю…
– Мы не выполняем план по танкам, идут колоссальные потери деталей… Понимаешь, что это значит? Люди на пределе, резервы взять неоткуда, все уставшие, голодные, спят прямо в цехах, освещение плохое… Брак идет, и всё! Ничего не поделаешь. Комиссия не принимает. Задорожный меня вызвал и намекнул, что отчетность должна быть нормальной.
– Подделать?! – Оля ахнула. По законам военного времени – это трибунал: не игрушки-пищалки делают, танки!
– Подделать. Если не подделать – директор Задорожный идет под суд.
– А если подделать – под суд идешь ты…
– И он тоже. Он же подписывает… Но там еще нужно доказывать, копать… Может, у них до этого руки не дойдут…
– Боже мой… Миленький… Что же делать?!
– Не знаю. Вот, Андрееву пишу. Задорожный намекнул, что если я отчет липовый не составлю, он меня уволит.
– А если уволит? – Оля из-за беременности, недоедания и постоянной усталости туго соображала.
– Оленька, ну о чем ты спрашиваешь? Уволит – значит, бронь снимают, и на фронт.
– На фронт?! – Оля закричала, забыв о соседях. – Еще нам не хватало!
– Не кричи, тихо! Видишь – пишу Андрееву!
– Так пиши! Немедленно! Я завтра же отправлю, прямо на вокзал поеду, в почтовый вагон брошу, чтобы побыстрей! И послезавтра напиши еще одно письмо, я и его брошу – мало ли, первое письмо не дойдет!..
Дошло и первое, и второе.
Соломон подготовил отчетность. Директор, посмотрев бумаги, подписал приказ об увольнении Хоца Соломона Яковлевича, и копию приказа велел отправить в военкомат.
Соломон собрал вещи – и уехал на вокзал, до Москвы.
В кармане у него лежало направление на Коломенский паровозостроительный
За четыре дня до того как подать отчет директору, Соломон отправился с Шейной на кладбище, и они выбрали и заказали памятник из светлого мрамора. За два дня до подачи отчета Соломон настоял на переезде Шейны, Мирры и Павы к ним: Шейна с детьми снимала частную квартиру, а Соломон с Олей жили в выделенной заводом комнате. И теперь, когда основной кормилец уезжал, нужно было экономить, к тому же беременной Оле трудно пришлось бы одной с двухлетним и часто болеющим Борькой.
Утром 20 апреля Соломон, поцеловав жену и сына, отправился на вокзал. А вечером ему пришла повестка из военкомата. На следующий день Оля коротко объяснилась с военкомом, тот покивал – и удалился. Служба.
Так, вместе с мамой, Павой и Миррой Оля прожила до октября. Из писем Оля знала, что Соломон работает, устроился на новом месте и скоро должен прислать человека с завода, который сопроводил бы Олю с Боренькой в Коломну. Человек этот все не ехал, Олин живот рос, холода подступали, и Борька мог со дня на день заболеть, а болел он всегда подолгу, с высокой температурой и зеленющими соплями…
И вдруг – приехал! Такой чудесный, улыбающийся, похожий на Сергея Столярова из фильма «Цирк». Его звали Николай, Коля. Он привез письмо от Соломона Яковлевича, красная свистулька для Борьки и бумаги на выезд из Омска для Оли и ее сынка. И билет. Билет!
Шейна накормила дорогого гостя, налила чаю, даже предложила чуть выпить. Николай выпил, а вот ночевать отказался, сказав, что тут у него друг эвакуированный живет, хотел бы повидаться. А с вами, Ольга Михайловна, мы завтра на вокзале встретимся. Вещи собраны у вас? А знаете, я мог бы сейчас захватить ваш чемодан – что ж вы будете его тащить, у вас же ребенок, да и в вашем положении… Да не стоит, не благодарите… Пожалуйста, пожалуйста. Мне Соломон Яковлевич строго велел за вами следить и во всем опекать… Вот, возьмите, ваш билет – у вагона и встретимся. До свидания! Пока, малыш! Увидимся!
Не увиделись. К поезду этот Николай не пришел. Оля до последнего стояла у вагонной двери, нервничала, умоляла проводника подождать: что-то случилось, он сейчас придет, придет! Но паровоз дал свисток, и Оля, подхватив Борьку и повесив на локоть легкую сумочку с билетом, бумагами и бутылкой молока, влезла в вагон.
Все места были заняты – она слишком долго проторчала на перроне. Ехать предстояло неделю. Вдруг из какого-то купе раздался полупьяный голос:
– Эй! Евреечка! С ребенком! Сюда давай! У нас тут можно сесть!
Оля протиснулась в середину вагона, переступая через мешки, чьи-то вонючие ноги с верхней полки мазнули ее по лицу… Место. Свободное. В середине жесткой скамьи.
Оля села, положила сумку на грудь. На колени пристроила Борю. Рук, чтобы держать сына, не хватало: мешал огромный живот.
Поезд тронулся.
Крестец заломило почти сразу. Боря елозил, сползая с маминых колен, и Оля, теряя терпение, прикрикнула на него: «А ну-ка, гадский ребенок, сидеть молча! У мамы и так все болит!» Борька сначала притих, вылупился на маму, – а потом разорался на весь вагон.