В теплой тихой долине дома
Шрифт:
Ну и вот, погода, стало быть, жуткая, и ужасное (уж-жа-асное! — как бы в обществе сказали) положение дел во всем мире. И холодно, и темно, и мир такой поганый, так что пошел я на последнюю глупость — влюбился в Мэри Лу.
Любовь эта оказалась самой незаметной, хотя и одной из самых величайших в истории человечества, в литературе, в музыке, вообще в искусстве и в хронике наших дней. Никуда-то эта несчастная любовь не попала. Просто зашла в тупик, застопорилась и застыла в пустоте. Из всех потрясающих любовных историй нашего машинного века эта крохотная любовь была наименее бурной и всепоглощающей. Явилась эта самая любовь и тут же как не бывало ее, хлоп за собой дверь и —
Ну, я и остался сам по себе. Весь как есть.
Мне она действительно нравилась, Мэри Лу, только я не мог перенести ее отношения ко мне. Я был просто убит в тот день, когда понял это отношение. Ведь я же не из «общества». Будет она тебе якшаться со всяким отрепьем. Очень ей нужна эта нищая шваль. И пошел я в газетную экспедицию, набрал там газет и отправился по городу, выкрикивая заголовки таким душераздирающим, таким скорбным голосом, какой вряд ли когда еще слышали. Кричу, а сам ничего не соображаю. Раз-два — и газеты уже проданы. Взял еще — и эти тут же разошлись. Просто расхватали. Потому, наверное, что очень уж душераздирающе кричал про войну. Вот и не устояли люди, уж больно глубоко, видят, переживает парень эту трагедию современности, просто до печенок его пронимает.
И так мне стало муторно, когда сумерки зимнего дня сгустились в сумерки зимнего вечера, когда зажглись уличные огни и все в городе стали расходиться по домам. Просто худо стало. Пошел я в Четтертоновскую пекарню на Бродвее, купил на четвертак два вчерашних пирога, вышел на опустевшую улицу и стал медленно жевать эти пироги, умял их до крошки, а потом присел, чтобы осмыслить свое положение. Сел я на подножку старого автомобиля, каких теперь и в помине нет, и стал изучать положение с начала до конца. Я обозрел его слева и справа, вдоль и поперек, внутри и снаружи, с юга и с севера, с запада и с востока, с лица и с изнанки и вообще под любым мыслимым углом. Все обстояло так, как я и думал.
Именно так, как я и думал. Все сводилось к тому, к чему и должно сводиться. Как ни крути — ничья. И паршиво, и замечательно. Того и другого поровну. Остается одно — сделать осмотрительный выбор и столь же осмотрительно поступить.
С одной стороны — спятить можно, а с другой — все в порядке.
Я встал, издал душераздирающий вопль и двинулся домой.
Ты разбиваешь мне сердце
«Дорогая Эмма, — писал Майк. — Вот наконец я и в Сан-Франциско…»
Время близилось к часу ночи, и кругом было очень тихо. Он уныло глядел на маленькую фотографию, которую она ему подарила шесть лет назад, когда они только что познакомились. Теперь она была еще красивее, чем шесть лет назад, но Эмма была все та же Эмма. Ее все так же нельзя было понять.
Интересно, что она делает сейчас там, в Нью-Йорке, в то время как он сидит в гостинице и пишет ей письмо?
А ну-ка посчитаем, — подумал он. — У них здесь около часа ночи. Четыре часа разница во времени. В Нью-Йорке, значит, уже пять часов утра.
Он долго думал о том, что делается в пять часов утра в Нью-Йорке. Мысли были тяжелые, беспросветные.
Наверное, она спит, — решил он.
Он подумал еще немножко о Нью-Йорке в пять часов утра, и ему мучительно захотелось домой.
А вдруг она не может уснуть? — думал он. — А вдруг она думает обо мне?
Он снова взялся за свое письмо.
«Честное благородное слово, Эмма, — писал он, — я не думал, что так тебя люблю и что мне тебя так недостает, пока три месяца назад не началась вся эта ерунда. Я и не подозревал, что ты для меня значишь, пока не отъехал от Нью-Йорка.
Скажу тебе по совести, — писал он, — мне здесь совсем не нравится. Я в этом городе уже целых два часа, и мне совсем не весело. Может, это и хороший город, но мне он не по душе. Что же ты хочешь, чтобы я делал? Я ведь не умею делать ничего полезного. Я не был дома целых три месяца, и мне так страшно хочется домой! Неужели ты не хочешь, чтобы я вернулся домой?»
Он поглядел на фотографию.
Родненькая, — подумал он, — да неужели ты не хочешь, чтобы я вернулся домой? Я не умею писать книг. Я не умею играть на сцене. Не умею петь. Править самолетом. Произносить речи. Что же ты хочешь, чтобы я делал?
— Ты разбиваешь мне сердце, — добавил он вслух.
Подойдя к окну, он поглядел на пустынную улицу.
«Должно ведь найтись для меня хоть какое-нибудь дело. Но какое? Она хочет, чтобы я что-нибудь делал, но почем я знаю, что именно?»
Он долго следил за пьяным, который, едва держась на ногах, пересекал улицу.
Я мог бы выйти и отвезти этого пьяного домой в такси, — подумал он, — но какой от этого будет толк ему, Эмме или мне? Он опять завтра напьется — вот и все.
Развозить пьяных по домам — это не дело. Можно бы дать его жене денег. Майк представил себе, как он разговаривает по душам с женой пьяницы — худенькой, озабоченной женщиной, матерью семерых детей; зовут ее, предположим, миссис Джилхули, и он говорит ей: «Послушайте, миссис Джилхули, я позволю себе вручить вам этот маленький подарок (ерунда, всего тысяча долларов) и хочу, чтобы вы отправили вашего Тома подлечиться от алкоголизма. Вам это обойдется долларов в семьдесят, а его, как я слышал, вылечат на всю жизнь. Мне было бы так приятно, если бы вы купили вашим деткам новые платья, переехали на квартиру получше и достали Тому какую-нибудь хорошую книжку, нечто возвышенное, ну, хотя бы «Проснись и живи», и если я не обманываюсь, он, прочтя эту книжку, переменится, получит хорошую работу и завоюет видное положение, скажем, ведущего инженера, если, конечно, у него имеется склонность к технике. Я не сомневаюсь, что он дослужится до этого поста, миссис Джилхули… Мне эти деньги без надобности, а вам, надеюсь, они будут очень кстати».
Боюсь, что из этой затеи ничего не выйдет, — подумал он.
Да, но с другой стороны, — размечтался Майк, — среди ее семи или восьми детишек может обнаружиться настоящий гений: выдающийся скрипач, великий писатель или замечательный изобретатель.
Изобретатель… — задумался он. — Вот это идея! Что бы такое мне изобрести, — тогда Эмма мной бы гордилась… А ну-ка, раскинем мозгами. Автомобиль, аэроплан, локомотив, мотоцикл, зонтик, парашют, подводную лодку? Или, может быть, трехколесный велосипед, детский автомобильчик, клюшку для поло? Что не изобретено еще?
Он долго раздумывал, чего бы ему изобрести полезного. Но единственное, что ему хотелось изобрести, — это было существо вроде Эммы. Такое же красивое, как Эмма, которому не нужно было бы, чтобы другое существо, вроде него, что-нибудь делало или что-нибудь изобретало. Эмма была бы замечательным изобретением. «Эмма Корбет — самое прекрасное существо на божьем свете, огражденное от всяких посягательств патентным правом».
Он отвернулся от окна и уныло поглядел на телефон. Может, она не спит. Может, она уже встала. Может, маленький Майк кричит и нянька не знает, как его угомонить. Может, маленький Майк заболел. Может, у него воспаление легких. Может, у него температура. Может, в доме на Пятой авеню полно врачей. Боже милостивый, может, там пожар!