В теплой тихой долине дома

Сароян Уильям

— Все равно вам не подойдет, — говорю.

А он:

— Буду весьма признателен, если позволите на нее взглянуть.

Вернон его звали. Это к тому говорю, что помню, как я удивился, когда он оформлял покупку. Вернон Рохас. У других ребят, которые сидели с ним, когда он уезжал со стоянки, имена были и того почище. У одного Торп, у другого Скотт, а у третьего Эври. Ну и ну, то есть уж такие имена, которые не то что иностранцам, а и своим-то редко когда достаются. Услыхал я, как эти ребята называют друг друга, просто опешил: вот ведь, стало быть, куда идем. Прямо гордость испытал за этих юных граждан. Мне нравятся люди, которые с понятием, честные, искренние, и филиппинцы мне нравятся так же, как

все прочие. Я был поражен, до чего же они здорово приспособились. Ведь не просто притерлись к нашей жизни, а и одеваются-то по-нашему, да еще как стильно, и имена берут наши, самые благородные. Я даже загордился, вот они как устраиваются в Америке, эти ребята с островов.

Ну и, конечно, малость озадачило меня, что подавай им старый «паккард».

Показал я машину этому Вернону Рохасу, а он тут же давай ползать по ней, все высматривает, а на мотор ноль внимания.

— Сколько стоит? — спрашивает.

А цены на нее как раз и не было. Я даже не удосужился оценить ее, с меня того было довольно, что красуется тут, вроде бы как приманка, и ладно. Что ж, думаю, окажу этому парню честь, заломлю побольше, чтобы отвадить.

— Довольно дорогая штука, — говорю, — в семьдесят пять долларов тебе обойдется.

— Семьдесят пять — первый взнос? — спрашивает он.

Тут я сразу соображаю, что можно его хорошо нагреть, и уж такой соблазн был пойти на это, но нет, чувствую, не могу.

— Нет, — говорю, — круглая цена.

А парень мне: беру.

И пошел всякую монету из карманов вытряхивать, а мы считать. Немножко даже больше, чем семьдесят пять оказалось. Я бланки подаю, он подписывает. Потом говорит, что подойдет после обеда с друзьями, тогда и заберет машину.

Пришел он через два часа, а с ним одиннадцать хорошо одетых филиппинцев, те самые, которые Торп, Скотт, Эври и все в таком роде. У каждого сумка со всяким там инструментом. Вот так, пришли, пиджаки скинули, рукава закатали и за работу. Один за мотор, другие за остальное. И двух часов не прошло, как это корыто засияло, будто та самая машина, на которой высокое начальство парады принимает. А там гляжу, из нее и дымок пошел.

Выиграли бой по всем статьям.

Я стою, рот раскрыл, в жизни не видывал такой отменной слаженности и сноровки. Они просто навалились на эту кучу железа и давай подкручивать, начищать, смазывать, продувать, пока эта штука не заиграла, будто цена ей не меньше пяти тысяч. Потом набились в нее и медленно выехали со стоянки, и мотор у них ни-ни, звука не слышно, будто машина только что с конвейера.

Я глазам своим не верю. И ушам тоже.

Пока машина выбирается со стоянки, иду рядом с парнем за рулем, который Верной Рохас.

— Вернон, — говорю, — вы, ребята, такой мне сейчас урок дали, как никто.

— А мы так думаем, — говорит Вернон, — что этот «паккард» еще пятьдесят тысяч миль пробежит, пока из него все выжмешь.

— Да уж это верно, — говорю, — не сомневаюсь ни капельки. Даже убежден, что ходить он будет ровно столько, сколько вам, ребята, понадобится.

Нет, вы не думайте, что тут дело в машине. Или в самой технике. Тут все дело в людях. Тут все дело в самом американце, в чертовской его энергии. Не техника тут, а вера в себя. Взялись парнишечки с островов, подналегли и превратили бесполезный лом в шикарную машину, у которой мотор еле слышен.

Когда они уехали на этом замечательном «паккарде», я в душе прямо славословил нашу великую страну.

Люди без всяких средств замахиваются на жизнь по первому разряду и добиваются всего чуть не задаром, и неважно, что в первый момент их покупка выглядит жалкой и бесполезной рухлядью.

Так что я больше не продаю подержанные машины.

Я просто стою среди барахла и восхищаюсь, до чего же настойчивы они, эти мужчины, женщины

и дети, ведь это надо же — берут сошедшую с круга, выдохшуюся технику и вдыхают в нее новую и веселую жизнь. Просто стою тут и восхищаюсь этой великой и отчаянной породой людей, которых ничем не проймешь — ни голой правдой, ни расходами. Просто смотрю, как они с головой ныряют в это дело и выныривают с ревущим мотором, а ведь он еще пять минут назад был всего только бездыханным ржавым железом.

Вы первый человек за полгода, который зашел сюда и не вынудил меня продать ему машину. Разрешите пожать вашу руку. Я так же, как и вы, человек честный и, как и вы, думаю, что любая из этих машин непродажна, бесполезна и непригодна к движению. Я тоже знаю, что любой, кто купит такую машину, просто не в себе и неплохо бы его освидетельствовать. Это моя работа — давать людям то, что они хотят, но мне тоже ясно, что большая часть купленного здесь обыкновенный лом, так что, само собой понятно, я восхищаюсь тем, кто со мной согласен. Вот этот старый «кадиллак» 1924 года, на который вы сейчас смотрите, по-моему, и пяти центов не стоит, а мы просим за него шестьдесят долларов. Не думаю, что и вы из тех, кто умеет оживлять машины, и мне не очень-то охота видеть, как вы захотите попытать счастья, потому как, если вам не повезет, я просто расстроюсь и, может быть, перестану в людей верить.

Ну, раз уж вы хотите попытать счастья, несмотря на все, что я сказал, — дело ваше. Удерживать не стану. Я честно предупредил, что машина бросовая, но если вы полагаете, что сможете поднавалиться, как делают здесь ежедневно, и заставить ее ходить, что ж, валяйте. Меня уже ничем не проймешь, и коли вам так загорелось водить «кадиллак», что ж, вот вам ваш «кадиллак» и желаю удачи.

Гений

Однажды вечером в пивной Иззи ко мне подошел один молодой гений в плисовых штанах и сказал:

— Я слышал, вы писатель. У меня замечательный сюжет для кино, только мне нужен опытный человек, чтобы написал за меня. Я бы и сам это сделал, но я работаю, а после, работы такой усталый, что не могу писать.

Я был под хмельком, но я никогда не бываю так уж пьян или занят, чтобы отказаться выслушать брата-писателя, и я сказал:

— Валяйте, рассказывайте. Если это интересно, напишу сценарий, и мы с вами заставим «Метро-Голдвин-Мейер» сделать по нему фильм. Ну, что там у вас?

Если вам довелось напечатать свой рассказ в каком-нибудь известном американском журнале и если вы хоть чуточку знаете жизнь, то вы наверняка встречали уйму людей с сюжетами для замечательных фильмов. Таких людей с киносюжетами везде хоть пруд пруди, но все это, конечно, они носят в голове. По-моему, те, кто выпускает фильмы, никогда не сталкиваются с такими людьми, а если даже и сталкиваются, то, видимо, не дают им возможности ничего рассказать. Потому-то и фильмы у нас паршивые, даже когда цветные, даже с такими звездами, как Кларк Гейбл, Джон Барримор, Норма Ширер и прочие. Просто-напросто те, кто этим занимается, не желают делать хорошие кинофильмы.

В пивной Иззи можно за вечер услышать не меньше чем восемьдесят семь чудесных киносюжетов, но ни один из них никогда не попадает на экран.

— Рассказывайте, — повторил я.

— Начинать сначала? — спросил молодой человек.

— Не обязательно, — сказал я. — Начинайте, откуда хотите. Давайте с конца и рассказывайте в обратном порядке. Можете даже присесть, если вам угодно.

— Нет, спасибо, я лучше постою.

— И не спешите, я вас не тороплю, — сказал я.

— Да тут, собственно, рассказывать недолго, — заметил мой новый знакомый. — Тут такая штука. Он говорит: «Я должен действовать. Я не хочу служить всю жизнь в конторе». Садится на пароход и едет в Шанхай.