В тихом омуте
Шрифт:
Я выскочила из дома, хотя умирала от голода. Лучше голодать, чем сидеть с ней за одним столом, что равно предательству. Я вспоминала, как мама сидела с телефоном в руке, говорила, а в ответ ни слова. Жестокая гадина! Я тогда разозлилась и спросила, почему бы не перестать ей звонить? Почему не выкинуть ее из головы раз и навсегда? Она же явно не хочет иметь с нами ничего общего! А мама ответила, что это ее сестра, единственный родной человек. Тогда я спросила: а как же я? Разве я не родной человек? А мама засмеялась и сказала, что я больше, чем родной человек, я – ее часть.
И вот теперь больше нет части уже меня, а мне даже не разрешили ее увидеть. Не разрешили ни взять ее за руку, ни
Джулс
Я не пошла за ней. Мне не хотелось ее возвращать. Я сама не знала, чего хотела. Я просто стояла на ступеньках у входа, зябко потирая плечи, а мои глаза привыкали к сгущавшимся сумеркам.
Но я знала, чего не хотела. Не хотела никаких разборок, не хотела больше ничего слышать. В чем моя вина? Как я могу быть виновата? Если ты была несчастна, то никогда мне об этом не говорила. Если бы сказала, я бы точно выслушала. Я слышу у себя в голове твой смех при этих словах. Ладно, но ты могла мне сказать, что перестала плавать, Нел, и я бы поняла: что-то случилось. Ты сама мне говорила, что плавание было необходимым условием твоей жизни, что без него ты просто разваливалась на куски. Ничто не могло вытащить тебя из воды, как меня в нее затащить.
И все же это случилось. Какая-то причина нашлась.
Я вдруг ощутила дикий голод, неистовое желание немедленно набить желудок. Я вернулась на кухню, положила себе порцию спагетти, потом вторую, а затем и третью. Я ела, и ела, и ела, после чего почувствовала отвращение к себе и пошла наверх.
Не включая свет, я опустилась на колени перед унитазом. От этой процедуры я давно отказалась, но теперь привычные навыки даже успокаивали. В темноте я наклонила голову, вызывая позывы к рвоте, лицо налилось кровью, из глаз потекли слезы, и меня вырвало. Когда в желудке ничего не осталось, я поднялась с колен, спустила воду и умылась, стараясь не встречаться с собой взглядом в зеркале, а смотреть только на отражение ванной позади.
Уже больше двадцати лет я ни разу не погружалась в воду целиком. После того как я едва не утонула, мне вообще было трудно даже умываться. Когда от тела начало пахнуть, мама силой заставила меня встать под душ и держала под ним.
Я закрыла глаза и снова плеснула водой в лицо. Я услышала, как на дороге возле дома притормозил автомобиль, и мое сердце тревожно заколотилось, но тут же успокоилось, стоило машине опять набрать скорость.
– Никто сюда не придет, – громко проговорила я. – Бояться совершенно нечего.
Лина не вернулась, и я понятия не имела, где ее искать в этом городе, вдруг ставшем и знакомым, и чужим. Я легла в постель, но уснуть не могла. Каждый раз, закрывая глаза, я видела твое лицо – бледно-серое с лиловыми губами, – и мне представлялось, что они раздвигаются в улыбке, несмотря на полный крови рот.
– Прекрати, Нел! – снова громко сказала я, будто лишилась рассудка. – Перестань!
Я ждала, что ты ответишь, но слышала только тишину, которую нарушали лишь плеск воды да поскрипывание дома, качавшегося под напором реки. В темноте я нащупала на прикроватной тумбочке телефон и набрала голосовую почту. Электронный голос произнес, что новых сообщений нет и сохранено семь сообщений.
Последнее было оставлено в половине второго ночи прошлого вторника, меньше чем за неделю до твоей смерти.
«Джулия, это я. Пожалуйста, перезвони мне. Пожалуйста, Джулия. Это важно. И как можно скорее, ладно? Я… э-э… это важно. Ладно. Пока».
Я нажала клавишу с цифрой один, чтобы прослушать сообщение еще раз, а потом еще и еще. Я слушала твой голос, а не знакомую хрипотцу с чуть заметным и раздражающим заокеанским акцентом, я слушала тебя. Что
Ты оставила сообщение посреди ночи, и я прослушала его рано утром, повернувшись в кровати и заметив светящийся экран. Услышав первые три слова «Джулия, это я», я выключила телефон. Я была уставшей, в плохом настроении и не хотела слышать твой голос. Я прослушала сообщение до конца позже. Ничего в нем не показалось мне странным или необычным. Вполне в твоем духе – оставить загадочное сообщение, чтобы возбудить мое любопытство. Ты проделывала это на протяжении многих лет, а потом, когда звонила в следующий раз через месяц или два, выяснялось, что не было никакого кризиса, никаких тайн, никаких особых событий. Просто такая игра. Ведь так?
Я прослушивала сообщение снова и снова и теперь не могла поверить, что не заметила сразу нехарактерную для тебя мягкость речи, нерешительность, то, как у тебя слегка перехватывало дыхание.
Ты боялась.
Чего ты боялась? Кого ты боялась? Местных жителей, которые просто наблюдают со стороны, но не приносят ни соболезнований, ни еды, ни цветов? Судя по всему, Нел, по тебе здесь не особо скорбят. А может, ты боялась своей странной, черствой и колючей дочери, которая не плачет по тебе и утверждает, что ты сама себя убила, хотя у нее нет никаких тому подтверждений.
Я вылезла из кровати и потихоньку прошла к твоей спальне. Меня вдруг охватили те же чувства, что и в детстве. Я так часто делала – осторожно пробиралась сюда, где спали родители, когда мне становилось страшно ночью, когда после твоих рассказов мне снились кошмары. Я толкнула дверь и проскользнула внутрь.
В комнате было душно и тепло, и при виде твоей неубранной постели я вдруг расплакалась.
Я присела на край, взяла твою подушку в хрустящей темно-серой наволочке с кроваво-красной окантовкой и прижала к себе. Перед глазами вдруг ясно возникла картина, как мы с тобой входим сюда в день рождения мамы. Мы приготовили ей завтрак – она тогда уже болела, и мы старались не ссориться. Но перемирия никогда не длились долго: тебя утомлял груз постоянной ответственности за меня, ведь за мной вечно нужно было присматривать. Я забиралась к маме под бок, а ты смотрела, прищурившись, с презрением и болью одновременно.
Я никогда не понимала тебя, но если тогда мы не были близки, то сейчас ты для меня совсем чужая. Я сижу в твоем доме, среди твоих вещей, но дом мне знаком, а ты – нет. Начало разрыву положила та ночь, когда мы были еще подростками – тебе исполнилось семнадцать, а мне тринадцать. Та ночь, как топор, раскалывающий полено, образовала между нами глубокую и широкую трещину.
А спустя шесть лет ты снова подняла топор и на этот раз расколола нашу связь окончательно. Это случилось на поминках. Мы только что похоронили маму и вместе вышли покурить в сад в ту холодную ноябрьскую ночь. Я едва соображала от горя, а ты с завтрака пичкала себя лекарствами и постоянно что-то говорила. Рассказывала о предстоящем путешествии, которое собиралась совершить в Норвегию, чтобы побывать на скале Прекестулен – шестисотметровом утесе над фьордом. Я старалась не слушать, поскольку знала, что это такое, и не хотела обсуждать. Кто-то из друзей отца нас окликнул:
– Девочки, с вами все в порядке? – Язык у него слегка заплетался. – Топите свои печали?
– Топите, топите, топите… – повторила ты.
Ты тоже была навеселе. А потом посмотрела на меня из-под опухших век, и глаза у тебя странно блеснули.
– Джу-у-лия, – обратилась ты, растягивая мое имя, – ты когда-нибудь думаешь об этом?
Ты накрыла мою руку своей, но я ее отдернула.
– О чем «этом»? – Я поднялась со скамейки, не желая больше находиться рядом с тобой. Мне хотелось остаться одной.