В третью стражу. Трилогия
Шрифт:
"За Самуила Гершевича Гинзбурга. За настоящего мужика, нашедшего единственно правильный выход. Земля пухом тебе, капитан".
– Виктор махнул ещё глоток из горла. Соседей по купе не имелось, и некому было удивиться молодому - пожалуй, на чей-то взгляд, даже слегка лощёному - мужчине, пьющему прямо из горлышка бутылки коньяк и отчего-то часто моргающему, словно в глазах у него щиплет от нестерпимого желания плакать. Плакать... от вынужденной своей жестокости, от безысходности чужого, не своего, бытия, от обречённости правильного, но тоже чужого, выбора.
Как Кривицкий ухитрился освободить
Сухой щелчок затвора произвёл разительные перемены в лице "товарища Вальтера". Злобное торжество сменилось даже не недоумением, но обречённой решимостью. Резидент изогнул шею, поднёс свободной рукой угол воротника рубашки ко рту и резко сомкнул зубы. Доля секунды прошла, прежде чем разом обмякшее тело упало на пол.
– Самурай, бля, - только и смог сказать Федорчук во вдруг обострившейся тишине. Откровенно идиотский - в европейском понимании, но единственно правильный с точки зрения русского солдата, и тут возражений от "реципиента" не последовало, - поступок, сильно облегчил отношения Виктора с совестью, но только лишь в тот, конкретный, момент. Если бы не этот отчаянный прыжок, резидента пришлось бы
гасить
.
"Что за жизнь сучья, - взорвался Виктор, - для убийства уже придумали столько эвфемизмов, что скоро забудем, как это на самом деле называется. Но никогда, сдаётся мне, не забудем, как это делать. Слишком хорошо нас учили и почему-то мы оказались лучшими учениками..."
Непреодолимо захотелось курить. Делать это в купе Виктор не стал.
– "Терпеть не могу спать в прокуренном помещении. Утром воняешь как невытряхнутая пепельница, и чувствуешь себя соответственно".
– Вышел в коридор и опустил до половины тяжёлую раму вагонного окна.
В проходе полупустого и тихого в этот час вагона Федорчук оказался не один. Через купе от него, с незажженной сигаретой, зажатой как карандаш, в левой руке, у приоткрытого окна стояла невысокая, чуть полноватая брюнетка со странно знакомым профилем. "Чёрт, где же я мог её видеть? В Париже, а может быть в Марселе? О, вспомнил! В кино про этот, как его... секс в городе. Правда, там она почти блондинка. Но как похожа..."
Нечего скрывать, в прошлой жизни эта актриса очень нравилась Виктору. Он вообще был неравнодушен к женщинам подобного типа, с телом греческой богини и лицом библейской красавицы. В них было нечто такое, что заставляло совершать безрассудные поступки и не сожалеть о последствиях. "Ибо нет ничего слаще, чем утонуть в огромных глазах её, чем касаться ладонями округлых бёдер её, чем припадать губами к лону её..."
"У меня определённо рвёт крышу. Так. Курим и бегом в койку. Иначе я эту красавицу, с глазами полными вековой скорби, прямо сейчас начну в лютеранство
Дверь купе прелестной незнакомки открылась и мужской голос, с явным восточно-европейским "грассированием", позвал: "Дорогая, ты скоро? Дети не хотят засыпать без своей мамочки". Ему вторил детский голосок: "Мамочка, мы тебя ждём!" Очарование полутьмы вагонного коридора, освещаемого лишь стробоскопическими огнями тусклых придорожных фонарей, было бесповоротно разрушено.
"И слава Богу!
– подумал Федорчук, закуривая и жадно затягиваясь щиплющим нёбо и горло крепким французским табаком.
– Только чужих баб мне сейчас не хватало. Для комплекта к чужому телу и биографии".
Умывшись и прополоскав рот холодной, изрядно припахивающей мазутом, железнодорожной водой, Виктор вернулся в купе почти свободным от лишних в его нынешнем положении желаний. Смывая мерзкий привкус во рту ещё одним микроскопическим глотком коньяка, он сопроводил дар солнечной Франции "третьим" тостом. "Повод" к нему только что разбередил мужское естество Федорчука практически до потери самоконтроля.
***
Мысли Виктора были также безрадостны и нудны как январская погода в Гавре. Пароход почти через сутки и эти сутки надо прожить. Банально протянуть время, не светиться, без суеты забуриться куда-нибудь где тепло, где наливают и кормят. Туда, где толпа становится шапкой-невидимкой для одиночки, и самое страшное, что может произойти, - пьяная драка с матросами. С такими, например, как эти два перца в тяжёлых суконных бушлатах, - изрядно приняли на грудь парни, судя по походке. Догнать? Тут всего-то метров пятьдесят... Хорошо, видать, погуляли...
"Эх, ребята, как мне вас сейчас не хватает. Отставить драку! Ажаны набегут, придётся объясняться, а мне, всё ещё с паспортом "бельгийскоподданного" и прошлыми подвигами, они, как говорится, "не упёрлись" никуда. Fucking enemies! Есть здесь хоть одна приличная забегаловка? Не рюмочно-распивочная, а хотя бы пельменная".
"Шутить изволите батенька?"
"Только и осталось, что висельным юмором пробавляться. Не свои так чужие "реализуют".
"Какие к бениной маме "свои", какие "чужие"? Занесла нелёгкая в слугу двух господ! Вот и крутись теперь, как хочешь! Ну, ничего, где наша не пропадала. Наша пропадала везде, однако".
Вывеска кафе словно вынырнула из мерзкой утренней мороси на противоположной стороне почти пустынной в этот час улицы. Витрина молочно-белого стекла светилась тем особенным светом, всю прелесть которого можно оценить только промозглым январским утром в чужом приморском городе, когда ты только что сошёл с поезда, а тебя никто не ждёт, и идти тебе, собственно, - некуда.
Набухшее от сырости пальто и шляпу с уже обвисающими полями приняла большая вешалка с рогами в виде якорных лап, предусмотрительно намертво прибитая к полу. Полусонный гарсон принял заказ на ранний обед или вчерашний ужин. Количество и выбор блюд не вписывались в убогие рамки континентального завтрака. "Хорошо, что кафе недалеко от порта, - подумал Виктор, - никого не удивит столь контрастирующий со временем суток заказ".