В усадьбе

Лейкин Николай Александрович

— Иванъ! Брось кошку прямо на крота — и тогда она его возьметъ.

Дти, увидавъ отца, радостно обернулись къ нему.

— Папочка! Посмотри, голубчикъ, какой кротикъ хорошенькій! кричала Лидочка. — Черненькій, желтенькія лапки… А наша Машка его боится и даже пятится.

— По мстамъ! Что это за сборище такое! Какъ вамъ не стыдно! Дти, Анна Николаевна, душечка, за столъ! кричалъ баринъ. — А ты, дубина, вмсто того чтобъ подавать къ столу пирожки, ты съ кошкой возишься! кинулся онъ къ лакею. — Маршъ въ кухню! А съ тобой, поваръ, я посл обда

посчитаюсь! Ты чего тутъ? обратился онъ къ садовнику. — Твое дло разв здсь быть?

— Я насчетъ крота-съ… Надо же съ нимъ покончить… Вредная наскомая… Сколько они у насъ клумбовъ-то перепортили!

— Я теб покажу крота! Ты за теплицами смотри, у тебя теплицы не топлены. Скажите на милость, какую потху во время господскаго обда затяли! Баринъ умираетъ — сть хочетъ, а они крота травятъ.

Толпа начала расходиться.

Только черезъ четверть часа семейство въ полномъ сбор сидло за столомъ и ло остывшій борщъ съ остывшими пирожками. Баринъ оставилъ дтей безъ сладкаго блюда и читалъ всмъ, не исключая и жены, нотацію.

X

Сентябрь мсяцъ перевалилъ за половину. На двор усадьбы грязь, слякоть, желтый обсыпавшійся съ деревьевъ листъ. Въ лужахъ топчутся утки, звонко смакуя клювами грязную жижу. Бродятъ мокрыя, съежившіяся отъ дождя куры. Мороситъ мелкій, какъ изъ сита дождь. Небо нависло срой шапкой и какъ будто плачетъ объ увядшей природ. Стоятъ полуголыя липы, составляющія аллею, совсмъ облетла листва на подстриженномъ боярышник. Только еще береза зеленетъ, но ужъ и та покрылась золотистой сдиной. На двор отъ крыльца дачи положены до ледника, сарая и конюшни доски, чтобы былъ чистый переходъ, но и доски уже покрылись липкой грязью. По доскамъ прошла въ ледникъ, задравъ юбки платья, горничная, взяла оттуда молочникъ и на обратномъ пути остановилась передъ распахнутымъ настежь сараемъ, гд кучеръ мылъ экипажъ.

— И охота это господамъ жить на дач до этой поры! Что тутъ они находятъ хорошаго — и ума не приложу! говоритъ она кучеру.

— А изъ-за жадности, право слово, изъ-за жадности. Вотъ сама на Вру, Надежду и Любовь будетъ именинница, такъ чтобы гостей не принимать, откликается кучеръ. — Расчетъ прямой. Кого изъ гостей заберетъ охота сюда тащиться! Вдь шестьдесятъ верстъ отъ Питера.

— Разв ужъ только что изъ-за жадности.

— А то нтъ, что ли! Вонъ ужъ домовой даже выживать насъ навалъ. Я сегодня утромъ вхожу въ конюшню — лошади скосмаченныя стоятъ.

— Да что ты!

— Сейчасъ околть. Теперь онъ на лошадей, а скоро и до насъ доберется. И я знаю. Чуть только я малость выпью — сейчасъ онъ меня давить начнетъ.

— Вина, стало быть, онъ не любитъ?

— Не любитъ. Ну, да вдь, невозможно удержаться. Вотъ жена кузнеца, Надежда Митревна, будетъ именинница, такъ вдь ужъ поднесетъ.

— Самой собой, поднесетъ. Четверть на рябин настояла.

— Ну, вотъ онъ и укараулитъ ночью. Дай Боже безъ синяка обойтиться, а то вдь онъ всегда норовитъ фонарь подъ глазомъ поставить.

— Т-сс…

— Врно. Я

ужъ его извадку-то знаю. Онъ меня въ прошломъ году посл Сергева дня какъ изукрасилъ! Сергй садовникъ былъ именинникъ.

— Ахъ, помню, помню. Дйствительно… Еще вы тогда, играя кадрель, гармонію сломали.

— Вотъ, вотъ… А господа не врятъ, что онъ можетъ изукрасить, если выживать начнетъ, говорятъ: пьяница. А какой тутъ пьяница, ежели и бутылки не выпьешь.

— Ну, все-таки вы тогда были сильно нагрузившись.

— Пустяки. Я пивалъ и четверть на двоихъ, а ничего не случалось. Прямо выживаетъ.

— Какъ сейчасъ помню, вы тогда, сломавши гармонію, пошли къ тетк Марь на деревню допивать, потому ужъ у Сергя водки больше не осталось.

— Да вдь изукрасилъ-то онъ меня не на деревн, а ночью у себя дома, во время сна. Вс помнятъ, что я отъ Марьи цлъ и невредимъ вернулся. Ночью онъ меня укомплектовалъ, съ койки стащилъ. Стащилъ и, надо полагать, о печку… Марья тутъ не причина. И наконецъ, много ли у Марьи и выпьешь, если женщина водкой тайкомъ торгуетъ! Нтъ, ужъ ежели близко къ отъзду — онъ хмельного человка караулитъ. Не сбирайся мы въ отъздъ, живи тутъ зиму — онъ ни-ни. А вотъ мы сбираемся и не демъ — тутъ-то онъ и гадитъ и выживаетъ.

— А женщинъ онъ не трогаетъ? спросила горничная.

— Какъ не трогаетъ? Въ лучшемъ вид можетъ трогать. Жили мы четвертаго года на дач въ Лигов, такъ онъ передъ самымъ отъздомъ кухарку какъ изукрасилъ! За косу… Волосьевъ столько выщипалъ, что на утро съ полу хоть на подушку собирай.

— Фу, страсти какія! И тоже хмельныхъ?

— Не нужно и хмельной быть, а только чтобы малость виномъ пахло.

— Капли въ ротъ у кузнечихи въ ея именины не возьму. Онъ пива не любитъ?

— Ничего не любитъ. Запахъ… Чуть запахъ — онъ сейчасъ и баловаться. А у него чутье лучше лягавой собаки.

— О, Господи! Да неужто трогаетъ даже тхъ, кто съ крестомъ на ше и съ молитвой ложится? Я думаю, что это такъ, ежели человкъ пьяный и безъ молитвы спать свалится.

— На него молитва не дйствуетъ. Вдь онъ въ горниц бываетъ, гд образа. Вдь вотъ тоже и конюшню у насъ каждый годъ при молебн кропятъ, а онъ все равно дйствуетъ. Вдь онъ не чортъ, не нечистая сила, а только неумытый. Онъ все равно что анаема. Чортъ только гадитъ человку и скотин и ужъ никогда отъ него не жди добра, а домовой вдь и полюбить можетъ скотину или человка. Полюбитъ онъ, къ примру, лошадей — сейчасъ холить ихъ начинаетъ, нжить, свой кормъ засыпать.

— Даже свой кормъ? удивилась горничная. — Да откуда же у него свой кормъ?

— Мало ли у неумытыхъ своего корма! отвчалъ кучеръ. — У нихъ цлые закромы корма, а только онъ невидимый. Онъ не только любимымъ лошадямъ свой кормъ задаетъ, но даже чиститъ ихъ, хвосты имъ расчесываетъ, гривы заплетаетъ, только нужно, чтобы лошадь ему по нраву пришлась.

— То-есть, какъ это по нраву?

— А чтобы была ко двору. Вдь скотина — одна бываетъ ко двору, а другая не ко двору.

— Это-то я знаю.