В военном воздухе суровом
Шрифт:
Взглянул на часы и изумился: над целью были в одиннадцать, теперь тринадцать. Неужели же эту полосу - от самолета до опоры, каких-нибудь две сотни метров, я одолевал два часа? И тут же кольнула тревожная мысль: полз к своим, а куда попал? Ведь траншеи на переднем крае извилисты, нет ли в этом месте коварного "мешка"?
Лежал долго, пристально всматривался в каждый бугорок, в каждый куст травы, чутко прислушивался к редкой перестрелке. Миномет уже давно не бил, лишь изредка хлопнет одиночный выстрел, свистнет пуля. Иногда чиркнет о бугорок и рикошетом отскочит вверх
Размышления эти были прерваны шорохом. Впереди заколебалась трава, потом из нее показалась вылинявшая пилотка. Звездочки на пилотке не видно. Направил туда взведенный пистолет. Мелькнуло продолговатое темное лицо. Человек полз осторожно, озираясь по сторонам. За ним на ремне волочился автомат. Я прицелило; ему в голову, и тут взгляды наши встретились. Человек окаменел. Мне оставалось только нажать на спусковой крючок, а у него автомат сбоку...
Мы молчали, не сводя друг с друга глаз. Потом на лице смуглого человека появилась гримаса, отдаленно напоминавшая улыбку. Сверкнув золотым зубом, он тихо спросил с каким-то странным акцентом:
– Ты из наших?
– и, не дождавшись ответа, добавил: - Давай, - поманил рукой. "Фриц!" - решил я.
– Не шевелись...
– зашипел я и добавил какое-то многоэтажное ругательство.
Это возымело действие, противник затараторил:
– Зачем таки стрелять?! Я свой, свой!
– Врешь! А где звезда?
– Что ты говоришь за звезду?
– сам задает мне странный вопрос, будто умышленно тянет время.
– На пилотке.
Человек схватился за пилотку, проворно ощупал ее и перевернул. Теперь я увидел на ней фронтовую звездочку защитного цвета. На душе отлегло, но подозрения полностью не рассеялись. Удерживая звездочку на мушке, я начал допроса
– Фамилия?
– Ты хочешь мою фамилию?
– Твою, твою...
– Тогда Бирбайер...
– И фамилия похожа на немецкую.
– Откуда родом?
– С Одессы...
Такой ответ меня не обрадовал. Одесса давно оккупирована румынами. Еще спросил:
– Где там жил?
– Так на Бэбэля, тридцать сэмь...
– отвечает Бирбайер уверенно и, осмелев, предлагает мне ползти впереди него в направлении к брустверу.
– Нет, - говорю ему грубо, - ползи сам вперед, а я тебя буду держать на мушке... В случае чего - разряжу!
Солдат ползет, часто оборачивается, я за ним, будто конвоир. Мы подползаем к брустверу траншеи сбоку, уже видны солдаты в касках. Ближний к нам - с большим круглым лицом, курносый - ухмыляется, рот до ушей. Он манит меня рукой и тихо подбадривает:
– Давай, давай, летчик, только головы не поднимай да зад пониже!
Я нырнул в траншею, как морж в полынью, и первым делом из протянутой кем-то фляги глотнул теплой воды. Потом закурил махорки.
В откопанной под бруствером нише сидел на корточках
– А как страшнее летать, товарищ лейтенант, когда выше али ниже?
– Ниже безопаснее, - отвечаю ему с точки зрения нашей тактики, но от темы о страхе уклонился. Ползая по земле-матушке, я этого страха натерпелся.
– А што ж вы, товарищ лейтенант, так низко летели, что даже в немецкую траншею угодили?
– А разве там траншея?
– Первая...
Теперь до меня дошло, что приземлился я у противника, а колеса снес о первую немецкую траншею.
– Что ж это вы головы высовываете из траншеи под немецкие пули? Разве не страшно?
– спросил я.
– Это мы на палке приманку показываем, - кивнул Иван на валявшуюся и продырявленную во многих местах каску.
– Снайпера ихнего дразнили, чтоб наш его с другой позиции усек...
Белобрысый солдатик торопливо сдернул с головы телефонную трубку и, протягивая ее мне, сказал: "Комбат!" В окопе все мигом стихли, словно телефонист добился связи с самим командующим фронтом, а то хватай и выше. Низкий голос загудел в трубке:
– Здравствуй, сталинский сокол! Как самочувствие?
– Самочувствие в норме!
– ответил я по возможности бодро.
– Ну, ждем тебя...
И тут только я подумал: "Хорош же "сокол" предстанет перед комбатом: одежда изодрана в клочья, локти и колени кровоточат..."
Согнувшись, двинулись с сопровождающим по ходу сообщения, спускавшемуся в овраг.
...В глубокой балке настоящее пещерное поселение. В круче отрыты землянки, входы завешены плащ-палатками. Солдаты снимают с сучьев засохшего дерева котелки, спешат к дымящейся полевой кухне - котлу на колесах с высокой трубой - как первый паровоз Стефенсона.
У входа в блиндаж, куда меня привел сопровождающий, стояли двое и еще издали улыбались, как давнему знакомому. Тот, что повыше ростом, с сильно скошенными огромными плечами, с тремя квадратами в петлицах, пробасил: "Комбат Мисаров". Другой, что дольше тряс мне руку, назвался старшим политруком Мураховским. Пригласили в блиндаж.
Два топчана, из неотесанных досок столик. На стене портрет вождя в кителе военного образца и лозунг: "Наше дело правое, враг будет разбит".
"Прочно обжились тут наши пехотинцы", - подумал я.
Комбат позвонил: "Люду ко мне!"
Вскоре появилась блондинка с детским лицом и пухлыми губами. В руках санитарная сумка, пилотка лихо сдвинута набекрень, ладно сидят на стройных ножках сапоги, широким ремнем перетянута муравьиная талия. Над левым карманом гимнастерки не висела, а покоилась почти в горизонтальном положении медаль "За отвагу". Повела голубыми глазищами, неумело козырнув вывернутой вперед ладонью, доложила о прибытии. "И на переднем крае, оказывается, красавицы водятся, да еще какие!" - подумал я.