В воскресенье утром зелье собирала
Шрифт:
Когда они так сидели, подошел к ним Андронати со своей скрипкой. Скрипку отдал пришедшему вместе с ним товарищу-цимбалисту, а сам вынул большую пузатую бутыль с водкой и поставил в круг среди цыган.
— Пейте до дна, братья! — воскликнул он. — Пейте и не жалейте. Сегодня Андронати прощается со своей Маврой, так запомните же этот вечер! Мавра! — крикнул он и ударил себя кулаком в грудь. — Мавра! — И от внезапно охватившего его горя голос его задрожал. — Не можешь ты еще, голубка, к нам выйти... Но ты там не одна. С тобой мать и все жены ваши, братья мои... Пусть она не знает, что завтра ее последний день среди нас. Но Андронати, — продолжал он, повернувшись опять к шатру, — перед своими товарищами и твоим мужем, вожаком, прощается с тобой, голубка, чтобы запомнили... — И его голос опять задрожал, сорвался. — Подбросьте в огонь пихтовых веток, —
И ходит Андронати, и просит... наливает, а сам себе будто забывает доливать. Только слезы с глаз ладонью утирает.
Раду лежал на земле, опершись на локоть, и, стиснув зубы, не обмолвился ни словом, точно был тут один-одинешенек.
Он первый медленно осушил поднесенную ему Андронати серебряную чарочку, переходившую из рода в род, как необычайно ценимая вещь, и погрузился в думы о Мавре. Он был, казалось, не в своем уме. Что ему теперь до нее? У нее сердце лживое. Когда выходила за него замуж... уверяла, что любит, а потом изменила... Да еще с чужаком. И он уже догадывается, с кем... Там, в маленьком венгерском городке, недалеко от Пусты, куда они время от времени заходили... и где нередко отец ее игрой на скрипке деньги зарабатывал, а она гадала, иногда пела под скрипку, а подчас и плясала... Там был один молодой бояр, который за цыганскую музыку большие деньги швырял... а иногда, вместе с другими, верхом... мимо их шатра вихрем мчался в степь. С ним. Ну да он уж ею не дорожит. Пусть она и красивая, пусть и лучше всех умеет гадать, — хоть еще такая молодая, — пусть она дочь славного у цыган Андронати — ему она больше не жена. Бросил золотые свои цыганам — пусть сделают с ней, что хотят. Убьют или кинут где-нибудь. Ему все равно. Только бы отомстить, только бы с глаз долой! Живая ли, мертвая — все равно. Иначе до добра это не доведет! А он свой табор не бросит... чтоб ее не видеть. Значит, она должна уйти с глаз долой. Как?.. Все равно. Она ему уже безразлична. Разве что... еще бил бы ее... а впрочем, она ему безразлична...
Безразлична? При этой мысли его хмурый взгляд, воровски, украдкой, словно бы случайно, упал на шатер, где находилась преступница, и, точно пронизывая, впился в него.
Безразлична?
Проклятая! Изменила. Ему изменила. Первому среди цыганских вожаков изменила.
Вокруг него люди пили и громко разговаривали о Мавре, да заодно и о нем. То соглашались, то спорили. То и дело вмешивались и женщины. Он вынужден был с ними пить, хоть душу его разъедало что-то горькое, точно тлеющая, подброшенная в огонь рыжая, высохшая пихта дымила и потрескивала...
Так горело и в его груди. Но он обязан был тут присутствовать.
В последний раз должен был это сделать. Для себя, для людей, для Андронати, которого в таборе очень уважали.
Вдруг все задвигались.
Андронати в последний раз обходит круг и угощает, не жалея вина, почти каждому переливает через край, а потом берется за скрипку.
И вот он стоит посреди них.
— Люди! — восклицает он. — Цимбалы, свирели в руки, а кто со мной, то и скрипку. Мавра! — повернулся он к шатру, где была его дочь. — Мавра! Прощайся с Раду. Завтра в эту пору ты не будешь нашей, — и провел смычком по струнам. Потом склонил низко голову над скрипкой, будто уловил идущий изнутри ее голос, дающий ему какое-то особое тайное повеление, и — заиграл.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Исходил жалостью.
Плакали скрипки, звенели цимбалы, трепетали звуки свирелей, а над всем этим властвовала одна-единственная струна скрипки Андронати. О, эта скрипка! Стонала, плакала человеческим голосом, разливалась печалью, разрывалась от рыданий и все о Мавре и о Раду рассказывала.
И снова жалоба...
Будто жаловалась нежная пчелка, трепетала; металась, впивалась в сердце, вызывая грусть и тоску, и расплывалась горем.
Андронати играл дойну.
— Мавра! —
Раду лежал, уткнувшись лицом в землю, охваченный только одним чувством. Изменила ему. Изменила, и он не прикоснется больше к ней, разве что в гневе. Убьет! Иначе он не может, такое уж у него сердце. Не может. Не может. Голос скрипки, казалось, пронизывал его душу, истерзанную болью и алчущую мести, и, как оса, опять и опять впивался в нее, бередил рану. «Белого ребенка родила, от чужака, чужого мужчины». Стоном исходила скрипка, плакали цимбалы: «Чужака какого-то...» И от этих мыслей, от этого чувства муки и ревности он, казалось, сходил с ума. «Белого ребенка... на третьем году после замужества... Мав-ра! Будь ты проклята за свою измену, пусть все горе падет на твою голову!»
Полная луна засияла из-за высокой, покрытой лесом горы и не двигалась с места.
— Раду! — словно голос Мавры донесся вдруг к нему, и разбитая скрипка Андронати очутилась возле его головы. — Раду!
Он вздрогнул, когда рядом с ним на землю повалился Андронати.
— Мавра, Ма-в-ра! Мы прощаемся с тобой навеки, на... веки, — стонал он и просил после длительного молчания: — Спите, люди, спите. Эту ночь еще проведем вместе, а завтра сами прикончите ее, кто хочет. Кто взял червонцы, пусть тот возьмет и ее душу или ее самоё. Не так ли, Раду?
— Так, — послышался сухой ответ вожака.
— А потом обратно в Пусту — в широкую, бескрайнюю степь.
— Ух-га, Пуста! ух-га! — ухал неистовым голосом музыкант. — А сегодня спите пока. И с вами со всеми старый Андронати.
Он сел, подобрав под себя ноги, запустил пальцы в волосы и горько зарыдал. Выхода не было, он должен был разлучиться со своей Маврой. Измена, особенно измена женщины, а тем более жены вожака, неизбежно влекла за собой кару. Он лучше других понимал вину дочери — и вот сейчас ее последняя ночь среди них, цыган. «Спите, люди!.. — просил, молил он. — Спи, Раду. Смотрите! Все вокруг затихло. Коли уж так суждено, пускай сбудется. Месяц всему свидетель; братец-месяц, что нас никогда не покидает. Спите, люди, спи, Мавра, спи, Раду, молодой, осиротелый атаман-рай. Вы мои дети. Молчите все, пусть она среди нас в последний раз хорошо выспится. Спите. Спи, Мавра... спи, Раду. Нас только Пуста ждет... Широкая, глухая степь. Тсс... Тс... спите... Мавра... спит... тсс... спите...
Все стихло...
Спали.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Был первый час этой же ночи, когда молодая красивая жена атамана Раду Мавра со своим белым сыном навеки покидала его шатер и сходила с его пути.
Цыгане и Раду спали как убитые, и только двое кошачьими движениями выползли из кучи спящих. Это был старый Андронати и его верный друг музыкант-цимбалист, который никогда с ним не разлучался. Оба они заранее уговорились не пить столько, сколько другие, а когда все уснут — вынести Мавру из шатра вместе с ребенком и таким образом вырвать ее из рук Раду, спасти от смерти или по меньшей мере — от увечья. Приговоры цыганских старейшин бывали подчас ужасны, и поэтому они решили, не посвящая никого в свою тайну, еще до истечения четырех дней унести Мавру из табора и спасти ее от беды или смерти. А вне табора, считали они, Мавра будет спасена. Она умна и хитра и, конечно, устроит свою жизнь, до тех пор пока они снова когда-нибудь встретятся. Ее ребенка Андронати подкинет какому-нибудь бездетному богачу... где-нибудь вон там, в одном из сёл за горой Чабаницей, — и все будет хорошо. Лучше так, чем погибать или остаться калекой на всю жизнь. Раду любил иногда мстить своим врагам, нанося им увечья, этого-то и боялся старый музыкант.
И, когда все заснули крепким сном от напитка, — Андронати заправил его сонным зельем, которое искал два дня в горах, — они с товарищем вынесли Мавру и ребенка из шатра.
Не погибать же, точно зверю, молодой и красивой, единственной его дочери, а жить. Жить среди добрых людей. Мир широк. Бог кормит всех, прокормит и ее. У Раду оставаться ей нельзя: стоит ей только подняться с постели — он отомстит ей так, что она останется калекой на всю жизнь. В своего славного отца, семиградского цыганского атамана, пошел он своим злым нравом — мстительный и непреклонный, как смерть, даром что красив, ровно месяц, и умен не по возрасту.