В воскресенье утром зелье собирала
Шрифт:
— Будто сами не знаете? — раздраженно возражала Мавра, закуривая свою трубку и шумно выпуская дым, — она иногда осмеливалась прекословить даже самой Иванихе Дубихе. — Кто ни зайдет, — продолжала она, — к вам в усадьбу, смеется надо мной. «А долго ты еще будешь, — сыплют разными прибаутками, — муку на мельнице молоть? Долго еще будешь черными глазищами колеса вертеть?» Побей их сила божья! — прокляла она обидчиков. — Или еще, — что горше всего, так как это уж про вас и мою доченьку: «Обсыпаешь ты щедро, — спрашивают, — хату Дубихи цыганским зельем, чтобы богачи уже засылали сватов к ее дочке? Она, вишь, не сглазить бы, в возраст входит». А другие отвечают: «Да где там, говорят, обсыпает. Кабы умела, так сама себе наворожила б, чтоб какой черный из табора припожаловал, хоть на старой метле, и посватал
Иваниха рассердилась. Она не вполне доверяла цыганке, зная, что та находчива и на язык остра, и каждого, кто осмеливается ее задеть обидным словом, жалила в ответ злее, чем оса.
— Я не верю тебе, Мавра, — ответила Иваниха, надеясь таким путем выведать истинную причину решения няньки уйти от ее ребенка. — Не верю я, Мавра. Ты по какой-то другой причине хочешь нас оставить. Меня и мою дочь. Лучше скажи правду и не крути. Ты, должно быть, уговорилась с какими-нибудь цыганами, когда уходила от нас, и хочешь вернуться в Венгрию. Разве не так?
Мавра отрицала. Не к своим ей хотелось. Коли до сих пор не разыскала она ни отца-матери, ни своего сына, ни даже мужа-ворога и других, то теперь подавно не найдет их, да ей уж и все равно. Ей хочется не к своим, которые ее, молодую, бросили, как собаку, обрекли на несчастную долю, — а хочется ей покоя, хочет она пожить по обычаю своего племени. Вот что.
— Как же это? — удивилась опять Иваниха Дубиха, никогда ни слышавшая ничего подобного из уст Мавры.
— Да вот так, — был ответ. Здесь она единственная цыганка во всем селе, на всю гору Чабаницу да, кажется, и за Чабаницей на всю округу. Тетянке она больше не нужна, через два-три года Тетянка станет взрослой, заневестится — вот поэтому-то Мавре и нужно заняться иным делом, как пристало настоящей цыганке.
— А какое же это дело? — снова спросила Иваниха Дубиха. Разве она не делала здесь все, что ей заблагорассудится. Кто и когда заставлял ее делать что-либо против желания? Ложилась и грелась на солнышке, если ей что было не по вкусу; или ребенку сказками голову забивала. А зимой лезла на печь, уверяя всех, что больна, — кто же и когда принуждал ее к чему-нибудь?
— Это правда, — отвечала Мавра, словно испытывая какую-то боль. Здесь ее ни к чему не принуждали. Потому-то она и возвращалась постоянно назад, словно к своим родным, даром что здесь не цыгане. Но отныне она хочет жить в одиночестве. Совсем одна. Вон там, на Чабанице. Там стоит пустая сторожка, над самой кручей-пропастью, в ней еще при жизни хозяина проживали летом, а то и зимой чабаны. Теперь полонина[4], к которой относилась эта сторожка, была уже продана, а сторожка, где никто не жил, по-прежнему принадлежит Иванихе Дубихе. Вот эту-то хижину она и просит у хозяйки и хочет там навсегда поселиться. И если хозяйка исполнит ее просьбу и не рассердится, то она откроет ей всю правду: она хочет там заниматься ворожбой. На Чабанице вдоволь всякого волшебного зелья — и во вред и на пользу, кому что потребуется; она уже и тут не однажды и не одного, тайком от хозяйки, на ноги поставила, и хорошо сделала. Там она станет зелье собирать, сушить и раздавать даром кому что нужно или продавать и этим жить будет. Она знает толк в многих снадобьях и умеет ворожить так, как мало кто из цыган, — потому как и цыгане тоже далеко не все знают толк в травах, ворожбе и наговорах. Но ее учили этому сызмальства. Отец и мать. И этим она у панов деньги зарабатывала... и отдавала Раду... чтоб его на куски по всему свету разнесло...
Поселившись на Чабанице в сторожке над обрывом, она будет навещать матушку-хозяюшку и Тетянку. Их она не забудет! Где уж забыть! И при этих словах заплакала. Ее тянет теперь к одиночеству, как прежде — к бродяжничеству. Она всеми лекарствами и заклинаниями, какие знает, будет пользовать там людей с глазу на глаз. Туда к ней будут заходить, а сюда — стыдятся. Пусть когда-нибудь люди
Иваниха Дубиха молчала. Она о чем-то размышляла, колебалась.
Раздумывая над словами цыганки, она убеждалась в правоте Мавры. Невозможно было оставлять навсегда в своем доме «бродягу», как называли ее люди, тем более что она занимается ворожбой, чародейством и всяким другим богопротивным делом, против которого батюшка не однажды говорил в церкви. К тому же скоро Тетянка войдет в возраст, станут почтенные люди заглядывать в дом... а у нее живет цыганка-ворожейка. И с другой стороны... Если не позволит она Мавре жить в сторожке на Чабанице, та способна уйти вместе с ребенком куда угодно. Куда глаза глядят, может быть даже к своим цыганам. И тогда...
Эта мысль больше всего встревожила почтенную Иваниху Дубиху и послужила причиной к тому, чтобы удовлетворить просьбу цыганки, разрешить ей поселиться в хатенке на Чабанице... и заниматься там, чем захочет.
Трудно было сказать, кто больше любил маленькую Тетянку: она ли, родная мать, или же цыганка-изгнанница, лишенная своего ребенка, родных и мужа, — словом, всего, к чему она была привязана, — и отдавшая теперь все сердце, всю пылкую душу ребенку своей покровительницы и кормилицы.
Ни на кого на свете, кроме одной только Мавры, не оставила бы на попечение Иваниха Дубиха свою Тетянку. Кто видел безграничную неугасимую любовь цыганки к этому ребенку, которого, нянча с детства, она считала почти что родным, тот тоже мог бы допустить мысль, подобно Иванихе Дубихе, что Мавра способна забрать ребенка и уйти с ним куда глаза глядят. Поэтому в глубине души Иваниха боялась окончательно отказать в просьбе цыганке, которой удавалось довольно часто под тем или иным предлогом осуществлять свои желания. Тетянка жить не может без своей смуглолицей няни. В младенчестве она убаюкивала ее своими грустными, монотонными, какими-то неизвестными в наших краях колыбельными песнями. Когда девочка стала постарше, цыганка забивала голову ей разными сказками, каких тоже в селе никто не знал и не слышал. И дошло до того, что девочка слепо повиновалась своей черномазой приятельнице, — что бы та ни приказывала, ни требовала, куда бы ни послала или позвала ее. Девочка всему подчинялась, исполняла все, что исходило от нее, — часто даже наперекор желанию самой Иванихи Дубихи.
Теперь, правда, Тетянке уже двенадцатый год, но цыганка имеет на нее влияние едва ли не большее, чем мать. Поэтому пусть-ка Мавра уходит с богом, если ей хочется, и живет там в лесу над обрывом, как ей угодно, а ребенок мало-помалу от нее отвыкнет и всей душой прилепится только к своей родной матери, как и должно быть, чего она в глубине души уже давно ждет.
К тому же Тетянка станет, может быть, послушней без Мавры, а то, избалованная вконец, она не всегда исполняет желания или приказания своей рассудительной матери. Если Тетяне чего-нибудь захочется, а Иваниха не разрешит, она мчится с жалобами к Мавре и рыдает, заливаясь горькими слезами. Мавра прежде всего утрет ей беленькое заплаканное личико и, если не сейчас, то позже, тайком, удовлетворит каприз ребенка. И так во всем и всегда. Пока что у Тетяны больших капризов не было, но не следовало потакать и тем, которые были.
Мавра — и наперсница и советчица ребенка, и, если бы не Иваниха, с ее рассудительным, трезвым умом, Мавра переделала бы ребенка целиком на свой лад.
Но Иваниха любила свое единственное дитя и, как ни была обременена работой по ведению своего хозяйства, находила время следить за Тетяной и Маврой и проницательно наблюдала за отношениями между няней и ребенком.
Приведет ли это к добру в будущем, если девушка привыкает всегда считаться только со своими желаниями?
Ясно, что нет.