В жерновах житейских
Шрифт:
– Эй, тебе куда? – Услышал Николай громкий басовитый голос за спиной. – А может, просто гуляешь, кто вас знает. Ладно, мне все равно воды долить надо.
Цыганков обернулся и увидел голубенький бензовоз. Шофер поглядывал в его сторону и одновременно лил в радиатор воду из канистры. Резиновые сапоги размера сорок шестого, полушерстяные серые брюки и огромные руки-лапищи. Николай мысленно сравнил руки шофера с ластами. Десятилитровая канистра смотрелась в них, словно обыкновенная кружка! «Шустрый парень, несмотря на внешность», – подумал Цыганков. А вслух произнес:
– Да
– Ага, смотри, сейчас, – протянул шофер, продолжая лить воду и искоса поглядывая на приближавшегося попутчика. – Боится народ. Кто знает, что у тебя на уме? Теперь на дорогах невероятное творится! Не приведи Господь! Да, залезай скорее, трогаемся уже. – С последними словами он хлопнул капотом и прыгнул в кабинку.
Николаю не надо было повторять дважды. Уже через минуту автомобиль мчался по шоссе.
Через несколько километров пути в разговоре выяснилось, что водителя зовут Виталик. Сам он из Глазовки родом. Более того, учился в той же школе, что и Николай. Только был двумя годами моложе. Сам он Цыганкова не узнал. Да и как узнать, если в тридцать один тот был почти седой!
– Как там Кульково мое? – с интересом задал он вопрос Витальке. Шофер, продолжая уверенно вести машину, посерьезнел.
– Нет, братец, больше Кульково… Остались домишки кое-какие, но в них пусто. Говорят, оставался какой-то старик, да и тот помер недавно. Кто ж там жить будет? Больницы нет, школы нет, асфальта нет. Девять километров грунтовки – это не шуточки! Зимой как задует – хоть вертолетом добирайся. А в колхозе уже никакого транспорта не осталось. По два трактора на отделение, и те на ладан дышат…
Цыганков слабо расслышал концовку Виталькиного монолога. Недобрые, дурные предчувствия сразу зашевелились в его душе. Он попытался гнать прочь мрачные мысли. Затеял с водителем разговор на другие темы. Bернее, он почти молчал. В основном задавал вопросы и внимательно слушал. И узнал много нового.
Оказывается, в колхозах люди сидят третий год без копейки зарплаты. А глазовские «Заветы Ленина» – теперь вовсе не колхоз, а СПК – сельскохозяйственный производственный кооператив! Во!
– Чепуха все эти смены названий. Тяжело людям без копейки, – грустно рассказывал Виталька. – Дети у всех растут. Учить надо, лечить. Чтобы купить обыкновенный телевизор, нужно продать трех здоровенных поросят! И тех скоро кормить будет нечем. Половина земель в кооперативе не обрабатывается. То запчастей на технику нет, то горючего.
А еще он рассказывал о том, что давно обещанный газ в Глазовку так и не провели. Строительство встало на полпути. Что в Кульковских прудах водится все также много карпов и раков. И глазовские безработные мужики очень часто ездят туда за добычей. Много еще чего поведал земляку разговорчивый шофер.
Николай лишь сопоставлял, размышлял, анализировал. Он и не заметил, как автомобиль приблизился к заветному повороту на Кульково. Очнулся, когда уже остановились. Поблагодарив словоохотливого Витальку, Цыганков спрыгнул на сухую, начинавшую покрываться зелененьким ковриком травы обочину.
Когда машина тронулась с места,
От развилки, где дорога круто расходилась по двум противоположным направлениям, до Глазовки оставалось километр – два. А вот до Кульково – все девять! Те самые злосчастные девять километров, которые так и не смогли, не захотели заасфальтировать местные власти. В итоге из-за них умер еще один населенный пункт.
Солнце упрямо ползло к горизонту. Нужно было спешить, чтобы до темноты успеть добраться до дома. Николай то прибавлял шагу, то почти совсем останавливался. В ушах стоял Виталькин голос: «…оставался какой-то старик, да и тот помер недавно».
Ему хотелось, чтобы все было хорошо. Так, как он думал еще там – в Москве. Но по мере приближения к селу на сердце становилось все тревожнее и тревожнее. По обеим сторонам дороги тянулись неширокие темные нити лесопосадок. На чернеющих деревьях только-только стали распускаться первые зелененькие листики. Разворачиваясь из тугих налитых почек, они радующим глаз весенним нарядом покрывали уставшие от зимних холодов и вьюг березки, осины, ясени, беспорядочно толпившиеся вдоль дороги.
Местами в оврагах, в тени кустарников еще лежали потемневшие, плачущие мутными ручейками сугробы снега. Иногда один из них, наиболее сильный, добирался до дороги и перерезал ее упрямой водяной нитью. Тогда Николаю приходилось перешагивать, а местами даже перепрыгивать.
Жаворонок, несмотря на приближающийся вечер, не умолкал ни на минуту. И гремела над просыпающейся от зимы степью его звонкая песнь возрождения.
Несколько раз Цыганков останавливался и пытался разглядеть в уже начинающем тускнеть небе неутомимого сладкоголосого певца. Напрасно.
«Гляди, какая малышка, птаха, а вся степь оживает от его голоса. – лишь восхищался Николай. – А все-таки приятно после стольких лет вернуться в родимый край!» – И он шел и шел дальше.
Остался последний бугор. Вот сейчас он поднимется на него и увидит родное Кульково. Услышит, как поют, провожая вечернюю зарю, петухи. Как брешут у дворов собаки. Увидит, как из печных труб струится голубоватосизый дымок.
По ночам ведь еще прохладно.
Тридцать, двадцать, десять шагов – все показалось! Уже видать! Но то, что он увидел, оказалось совсем иным.
С небольшой возвышенности открывался пейзаж села. Огромные серые пустыри вместо домов. И только кое-где на фоне этих безжизненных пустот обозначались единичные силуэты наглухо заколоченных изб. Нигде ни звука! Ни шороха. Полная тишина.
Она – эта гнетущая, леденящая сознание тишина заполняла все его существо. Заставляла почувствовать себя маленьким слепым котенком, брошенным в незнакомом месте на произвол судьбы. Всего пять лет назад здесь все было иначе.
В ушах снова зазвучал Виталькин голос: «…скот угнали на центральную усадьбу в Глазовку, трактора тоже. Людям стало негде работать, нечем жить. Разбежались кто куда».