В.А. Жуковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
содержания его произведений и природное чутье изящной формы со стороны
девственного ареопага, который окружал поэта, направили его на путь
целомудренной и задумчивой лирики, и впоследствии благородство и
образованность сотрудников его на литературном поприще не допустили его до
нерадения относительно правил нравственных и эстетических. Сочинения, не
получившие одобрения от его приятелей или даже приятельниц, были изменяемы
или устраняемы вовсе. Вот почему
облеченною в идеальную красоту, а его требования относительно личной
непорочности поэта сделались весьма строгими.
Недаром Пушкин, в недавно найденных строфах "Евгения Онегина",
вспоминая о Жуковском и о его влиянии на него, так определил характер певца
"Светланы":
И ты, глубоко вдохновенный,
Всего прекрасного певец,
Ты, идол девственных сердец,
Не ты ль, пристрастьем увлеченный,
Не ты ль мне руку подавал
И к славе чистой призывал3. <...>
Родные хотели определить Василия Андреевича в какой-нибудь полк.
Один знакомый, майор Дмитрий Гаврилович Постников, вызвался записать его в
рязанский полк, стоявший гарнизоном в городе Кексгольме. Постников даже
уехал туда с мальчиком; но, прожив несколько недель в Кексгольме и проездив
месяца четыре, майор возвратился в Тулу отставным подполковником, не записав
Жуковского, но только остригши ему его прекрасные длинные волосы, о которых
Варвара Афанасьевна и все девицы в доме очень жалели.
После того Жуковский оставался еще несколько времени дома, но в
январе 1797 года Мария Григорьевна поехала с ним в Москву и поместила его в
Университетский благородный пансион.
Для Жуковского наступала теперь пора выступить из женского, хотя и
родного, круга. В Москве началась для него новая жизнь среди юношей,
сверстников, одаренных наилучшими качествами ума и сердца. <...>
Это заведение соответствовало как нельзя лучше познаниям,
наклонностям и дарованиям Жуковского. Оттуда вышло много весьма
замечательных людей, и довольно упомянуть имена одних товарищей
Жуковского, учившихся в его время в пансионе, чтобы признать плоды
херасковского учреждения превосходными и богатыми. Товарищами Жуковского
были: братья Александр и Андрей Тургеневы, Дм. Н. Блудов, Дм. В. Дашков, С.
С. Уваров4. <...>
Скромная литературная деятельность была тогда единственным
развлечением. Так как ввоз иностранных книг был строго запрещен, то старались
удовлетворять настоятельной потребности в этом смысле либо контрабандой,
либо переводами на русский язык. Сам Карамзин, в последние годы царствования
Екатерины II
произведениями в сентиментальном вкусе, в царствование Павла I должен был
ограничиться переводами -- в том же, однако, сентиментальном направлении. Мы
видели, как Жуковский еще ребенком в доме Варвары Афанасьевны Юшковой
совершенно бессознательно увлекался таким литературным стремлением
современной эпохи. С переселением в Москву, и особенно поступив в
Университетский пансион, он попал в самую среду деятелей этой школы.
Юшковы и Бунины были дружны с семейством директора заведения, Ивана
Петровича Тургенева, внимание которого обратил на себя Жуковский
прилежанием и даровитостью. Лично он здесь познакомился с теми людьми,
которых прежде чтил только понаслышке. Сыновья Тургенева, Андрей и
Александр Ивановичи, вместе с другими тогда еще бодрыми и веселыми
товарищами, выше нами упомянутыми, внушали ему чувство горячей
привязанности. За идиллическою жизнью в селе Мишенском последовали те
близкие дружеские связи, которые так могущественно влияют на развитие
душевных сил. <...>
Прежде Жуковский посылал свои стихи в мелкие журналы, а переводы в
прозе без подписи имени предоставлял на волю издателям. Теперь он
вознамерился предпринять что-нибудь для славившегося в то время журнала
Карамзина -- "Вестник Европы". Он перевел элегию Грея "Сельское кладбище"5.
Все мишенское общество молодых девушек с биением сердца ожидало, примет ли
Карамзин это стихотворение или нет для напечатания в журнале. Элегия была
писана на их глазах; холм, на котором Жуковский черпал свои вдохновения,
сделался для них Парнасом; стихи вызвали их безусловное одобрение;
недоставало одного -- выгодного отзыва Карамзина, этого "Зевса на литературном
Олимпе", и этот верховный судья на Парнасе похвалил стихотворение и
напечатал его в VI книге своего журнала с полным означением имени
Жуковского, переменив окончание ой на ий; с тех пор и сам Жуковской стал
подписываться Жуковский. Очень понятно, что эта удача произвела глубокое
впечатление не только на весь мишенский круг, но и на самого поэта. Прежние
его произведения как будто перестали существовать для него. <...>
Если юношеский перевод Греевой элегии свидетельствует об
удивительной способности Жуковского проникаться поэтическою мыслью
другого до такой степени, что она производит на нас впечатление подлинника, --
то для биографа эта элегия есть психологический документ, определяющий