В.А. Жуковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
рук, чинность, порядок, чистота; здесь же совсем противное, страшный
беспорядок. У окошка стоял стол, поперек комнаты; на столе навалены книги и
бумаги {Все эти бумаги находятся теперь в руках зятя Ж.-П., в Мюнхене, у
Эрнста Ферстера, который и теперь занимается продолжением лучшей биографии
Ж.-П., известной в Германии.}; от стола проведена была маленькая лестница В
большую клетку любимых им канареек, пользовавшихся полною свободою. На
полу лежал большой
по которым были разложены кучи заметок, под разными названиями: "Morale",
"Histoire", "Philosophie" и проч., и пр.3. Я просил показать что-нибудь из этой
литературной амальгамы; смотрю -- намарано, перечеркнуто, разрисовано, и ему
одному, может быть, понятно, и то покуда горячо. "Да помилуйте, -- воскликнул я
невольно, -- кто же что-нибудь разберет?"".
Он объяснил мне, что из всего этого хаоса он извлекает свет, когда он
сочиняет, т. е. вставляет в свое сочинение готовую мысль, идущую к делу.
– - Хорошо, покуда вы живы и сами хозяйничаете в этой мудреной кухне; а
когда вас не будет и угаснет светильник, кто же рассудит нам ваши мысли? Тут
никто и толку не доберется: надобно же думать о потомстве...
Добродушный немец улыбнулся. Я изъявил желание видеть, как именно
он занимается, как читает.
– - Как читаю, -- отвечал мне Жан-Поль.
– - А вот сейчас увидите...
С этими словами немец мой схватил обеими руками белого пуделя,
лежавшего у ног, уложил друга на одном конце дивана и улегся сам, положив
свою голову на послушное, вероятно, чистоплотное животное, и начал читать
вслух..."
При этих словах В. А. я невольно вспомнил о славном нашем комике, А.
А. Шаховском. У того бывало в комнате не один, а десять пуделей, и все одного
цвета и огромного роста.
Но если я из Франкфурта перенесусь в Россию, письму моему не будет
конца. Возвращаюсь к рассказу В. А. Он напомнил мне статью Филарета Шаля,
когда-то переведенную мною на студенческой скамье; он также упоминает о
лоскутках и заметках, но французскому критику угодно было уложить их в
огромный сундук, и, вероятно наслышавшись о домашней жизни Жан-Поля, а
может быть, и по собственному соображению, он приплел сюда небывалых
голубей, будто ворковавших и кокетничавших у ног Жан-Поля в дымной комнате,
и пр., и пр. Француз не может не прибавить, такова уж у него натура, и потому
ему нипочем превратить канарейку в голубя: и это называется у них avoir trop
d'imagination {иметь избыток воображения (фр.).}. Но что всего досаднее, это
маньер их переводить. Для них текст великого писателя -- канва, по которому
воображение
зачем же свою фабрику держать под чужою фирмою.
– - Таков перевод "Титана"
Филарета Шаля.
Что же касается до вставочных мыслей в сочинениях Жан-Поля, то их
легко заметить в любом его романе. Отсюда характер какой-то мозаичности,
особенно способствовавший стольким изданиям на всех европейских языках в
роде антологий, мыслей, извлеченных из его творений.
Я изъявил В. А. свое сожаление, что не имею под рукою антологии из Ж.-
П. Р<ихтера>, недавно изданной кем-то в России4, потому что, сообщивши ему
один экземпляр, я осчастливил бы тем переводчика, которому, без сомнения,
очень лестно было бы знать, что его маленькая книжечка лежит на столе
переводчика "Орлеанской девы".
– - Если перевод хорош, -- отвечал мне Жуковский, -- переводчик может
быть полезным русской литературе, продолжая свои занятия. Он очень труден,
его скорее сочинить надобно, чем переводить. Целого сочинения перевести даже
невозможно, и едва ли кто стал бы теперь читать целый роман: нельзя отрицать в
этом писателе гениального человека, но у него мало того, что называется
правдою; слог его слишком манерен и воображение необузданно...
Я был так рад видеть и слышать В. А., что мне было не до опровержения
мнения, с которым я не вполне был согласен... К тому же Жан-Поля прочесть, все
его 60 томов, не поле перейти; а без этого едва ли можно судить о
многосторонности этого необыкновенного человека...
Услышавши от меня, что я думаю вести подробные записи своего
путешествия по Германии, Голландии, Бельгии и пр., и пр., и не зная, чем
ограничиваться в своих описаниях, словно в море купаюсь и берегов не вижу,
Василий Андреевич заметил мне: "Главный совет мой: пишите, что видите, и
потому пишите, что видели, а не описывайте того, чего не видели. Вы в первый
раз в чужих краях?"
– - В первый раз открытыми глазами вижу чужие края, -- отвечал я, -- но я
до 12 лет жил в Париже.
– - Ну, то был только сон, а теперь вам и сон в руку...
Из кабинета он провел нас в гостиную; комната убрана с необыкновенным
вкусом; по стенам портреты нашей царской фамилии, с которыми русский хозяин
никогда не расстается, этажерки с бюстами, пейзажи -- и русские книги! Глаза
разбежались и остановились невольно на самом сходном портрете нашего поэта,
какой только можно себе представить. Он писан дюссельдорфским художником