В.А. Жуковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
отыщешь в ней: от нее так и дышит временем минувшим; древний человек как
живой так и стоит перед глазами, как будто еще вчера его видел и говорил с ним.
Так его и видишь во всех его действиях, во все часы дня: как приготовляется он
благоговейно к жертвоприношению, как беседует чинно с гостем за пировою
критерой7, как одевается, как выходит на площадь, как слушает старца, как
поучает юношу: его дом, его колесница, его спальня, малейшая мебель в доме, от
подвижных столов
свежее, чем в отрытой из земли Помпее.
Наконец, я даже думаю, что появление "Одиссеи" произведет впечатление
на современный дух нашего общества вообще. Именно в нынешнее время, когда
таинственною волей Провидения стал слышаться повсюду болезненный ропот
неудовлетворения, голос неудовольствия человеческого на все, что ни есть на
свете: на порядок вещей, на время, на самого себя. Когда всем, наконец, начинает
становиться подозрительным то совершенство, на которое возвели нас наша
новейшая гражданственность и просвещение; когда слышна у всякого какая-то
безотчетная жажда быть не тем, чем он есть, может быть, происшедшая от
прекрасного источника быть лучше; когда сквозь нелепые крики и опрометчивые
проповедования новых, еще темно услышанных идей, слышно какое-то всеобщее
стремление стать ближе к какой-то желанной середине, найти настоящий закон
действий как в массах, так и отдельно взятых особях; словом, в это именно время
"Одиссея" поразит величавою патриархальностию древнего быта, простой
несложностью общественных пружин, свежестью жизни, непритупленной,
младенческою ясностью человека. В "Одиссее" услышит сильный упрек себе наш
девятнадцатый век, и упрекам не будет конца, по мере того как станет он поболее
всматриваться в нее и вчитываться.
Что может быть, например, уже сильней того упрека, который раздастся в
душе, когда разглядишь, как древний человек, с своими небольшими орудиями,
со всем несовершенством своей религии, дозволявшей даже обманывать, мстить и
прибегать к коварству для истребления врага, с своею непокорной, жестокой, не
склонной к повиновенью природой, с своими ничтожными законами, умел,
однако же, одним только простым исполнением обычаев старины и обрядов,
которые не без смысла были установлены древними мудрецами и заповеданы
передаваться в виде святыни от отца к сыну, -- одним только простым
исполнением этих обычаев дошел до того, что приобрел какую-то стройность и
даже красоту поступков, так что все в нем сделалось величаво с ног до головы, от
речи до простого движения и даже до складки платья, и кажется, как бы
действительно слышишь в нем богоподобное происхождение человека? А мы, со
всеми нашими
опытами всех веков, с гибкой, переимчивой нашей природой, с религией, которая
именно дана нам на то, чтобы сделать из нас святых и небесных людей, -- со
всеми этими орудиями, умели дойти до какого-то неряшества и неустройства, как
внешнего, так и внутреннего, умели сделаться лоскутными, мелкими от головы до
самого платья нашего и, ко всему еще в прибавку, опротивели до того друг другу,
что не Уважает никто никого, даже не выключая и тех, которые толкуют об
уважении ко всем.
Словом, на страждущих и болеющих от своего европейского
совершенства "Одиссея" подействует. Много напомнит она им младенчески
прекрасного, которое (увы!) утрачено, но которое должно возвратить себе
человечество, как свое законное наследство. Многие над многим призадумаются.
А между тем многое из времен патриархальных, с которыми есть такое сродство в
русской природе, разнесется невидимо по лицу русской земли. Благоухающими
устами поэзии навевается на души то, чего не внесешь в них никакими законами и
никакой властью!
ИЗ ПИСЕМ
A. С. Данилевскому. (1831.) Ноября 2. СПб.
<...> Все лето я прожил в Павловске и Царском Селе. Стало быть, не был
свидетель времен терроризма, бывших в столице1. Почти каждый вечер
собирались мы: Жуковский, Пушкин и я. О, если бы ты знал, сколько прелестей
вышло из-под пера сих мужей. У Пушкина повесть, октавами писанная:
"Кухарка"2, в которой вся Коломна и петербургская природа живая.
– - Кроме
того, сказки русские народные -- не то, что "Руслан и Людмила", но совершенно
русские. Одна писана даже без размера, только с рифмами и прелесть
невообразимая3.
– - У Жуковского тоже русские народные сказки4, од не
экзаметрами, другие просто четырехстопными стихами, и, чудное дело!
Жуковского узнать нельзя. Кажется, появился новый обширный поэт и уже чисто
русской. Ничего германского и прежнего. А какая бездна новых баллад! Они на
днях выйдут5. <...>
B. А. Жуковскому. Гамбург, 28 июня <н. ст. 1836>
Мне очень было прискорбно, что не удалось с вами проститься перед
моим отъездом, тем более что отсутствие мое, вероятно, продолжится на
несколько лет. Но теперь для меня есть что-то в этом утешительное. Разлуки
между нами не может и не должно быть, и где бы я ни был, в каком бы
отдаленном уголке ни трудился, я всегда буду возле вас. Каждую субботу я буду в