В.А. Жуковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
учения. Думаю, что эта метода будет иметь желаемый успех, сколько могу судить
уже несколько и по опыту. Но собрать и привести в порядок все материалы, что
необходимо нужно прежде начала курса, стоит большого труда, тем более что уже
мне и глаза, и руки, и ноги служат не по-прежнему. Этот-то труд берет все мое
время. Но я не отказываюсь от "Илиады", и легко может случиться, что
нынешнею зимою ты будешь читать каждую песнь "Илиады", по мере ее
окончания,
смиренною покорностию делать свои поправки. Я уверен тоже, что, если Бог
продлит жизни, ты мне поможешь и курс мой учебный привести в большее
совершенство и что он пригодится если не старшим из семи твоих крикунов, то по
крайней мере последним четырем. Об этом поговорим при свидании. Помоги Бог
нам возвратиться на родину!" <...>
Жуковский так торопился возвратиться в Россию, что отложил даже
купание в Остенде и хотел поспешить из Баден-Бадена, через Дрезден,
Кенигсберг, Ригу, скорее в Дерпт, где поручил мне непременно нанять квартиру;
ему особенно нравилось известное Карлово. "Карлово, -- пишет он мне в
приписке, -- было бы весьма мне по сердцу; я этот дом знаю... но злой дух, злой
дух!" И слова "злой дух" были последними, которые он писал ко мне твердою
рукою, чернилами и пером. Он занемог воспалением глаз, заключившим его на
десять месяцев в темную комнату. Русского Гомера постигла та же судьба, какая
поразила певца Гомера Греции, бюст которого с незрящими очами стоял в
кабинете нашего друга. Правда, с помощью какой-то машинки Жуковский писал
кое-какие коротенькие письма, но вообще с того времени он завел обычай
диктовать своему секретарю. Он жаловался, что все его работы, и поэтические, и
педагогические, как будто разбиты параличом; особенно жаль ему было
педагогических: "Остался бы, -- пишет он, -- для пользы русских семейств
практический, весьма уморазвивающий курс первоначального учения, который
солидно бы приготовил к переходу в высшую инстанцию ученья. Но план мой
объемлет много, а время между тем летит, работа же по своей натуре тянется
медленно; глаза и силы телесные отказываются служить, и я при самом начале
постройки вижу себя посреди печальных развалин".
При всем том он принялся писать еще свою "лебединую песнь" и избрал
сюжетом известную легенду о "Вечном Жиде". Более десяти лет тому назад ему
пришла в голову первая мысль обработать этот сюжет, и он написал первые
тридцать стихов. Теперь в затворничестве своем он приступил к осуществлению
этого труда. "Предмет имеет гигантский объем, -- пишет он к Авдотье
Елагиной, -- дай Бог, чтоб я выразил во всей полноте то, что в некоторые светлые
минуты представляется душе моей: если из моего гиганта выйдет карлик, то я не
пущу его в свет". Осенью 1851 года половина поэмы была написана, и Жуковский
был доволен ею; но вдруг работа остановилась вследствие упадка физических его
сил. Несмотря на то, он не покидал мысли возвратиться в Россию, хотя бы
будущею весною. "В Дерпте, -- писал он ко мне, -- если Бог позволит туда
переселиться, начнется последний период страннической моей жизни, который,
вероятно, сольется с твоим: мы оба, каждый своею дорогою, пустились в
житейский путь из Дерпта, который и в твоей, и в моей судьбе играет
значительную роль; и вот теперь большим обходом возвращаемся на пункт
отбытия, чтобы на нем до конца остаться. У нас же там запасено и место
бессменной квартиры, налево от большой дороги, когда едешь из Дерпта в
Петербург". <...>
Одиссей Гомера возвратился в свою Итаку после двадцатилетнего
странствования, наш певец "Эоловой арфы", "Людмилы" и "Светланы", наш
вдохновенный певец 1812 года не увидел вновь своей родины: он замолк в краю
чужом 12/24 апреля 1852 года...
Бренные останки Жуковского были сперва поставлены в склепе, на
загородном Баденском кладбище; в августе того же года старый слуга поэта,
Даниил Гольдберг, отвез их, через Любек, на пароходе, в Петербург, и по воле
императора Николая они преданы земле в Александро-Невской Лавре, рядом с
могилою Карамзина. Вдова Жуковского, Елизавета Алексеевна, осталась еще за
границею до июня 1853 года, когда она приехала в Петербург с обоими детьми.
Вскоре после того семья покойного поэта поселилась в Москве, и здесь Елизавета
Алексеевна, приняв православие, скончалась в 1856 году. Единственный сын
поэта, Павел Васильевич Жуковский, посвятивший себя искусству живописи,
долгое время проживал в Париже, откуда переселился в Италию, где и проживает
по настоящее время.
Я обязан одной почтенной особе сообщением копии с прощального
письма Жуковского к жене, писанного или продиктованного им незадолго до
смерти:
"Прежде всего из глубины моей души благодарю тебя за то, что ты
пожелала стать моею женою; время, которое я провел в нашем союзе, было
счастливейшим и лучшим в моей жизни. Несмотря на многие грустные минуты,
происшедшие от внешних причин или от нас самих -- и от которых не может быть