В.А. Жуковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
важным беседам обоих стариков; она видела, как ее отец сочувствовал
поэтическим произведениям Жуковского; она слышала, как Жуковский хвалил и
обсуживал картины ее отца61. Все эти впечатления она и перенесла в
Дюссельдорф, куда переехали ее родители и где тоже часто упоминалось имя
вернейского друга, так как и после пребывания в Швейцарии Жуковский и
Рейтерн не прерывали обмена мыслей в переписке. По ходатайству поэта, Рейтерн
был назначен придворным живописцем,
он представлял свои картины к императорскому двору. Жуковский обыкновенно
вправлял их в рамы и выставлял у себя. Таким образом, дружба и взаимные
услуги связали семейство Рейтерна с нашим поэтом. Могла ли живая,
чувствительная девушка не сохранить сердечного воспоминания о своем старом
друге и не питать к нему душевного расположения? Дни, проведенные на берегу
Женевского озера, без сомнения, озаряли ее душу такими прекрасными
впечатлениями, каких недоставало ей дома62. Ее мать, урожденная Шварцель,
была знакома с некоторыми представителями мрачно-пиетического круга
католической пропаганды в Касселе, и вообще в тридцатых и сороковых годах
сентиментальный пиетизм был очень распространен преимущественно в женском
обществе многих прирейнских городов, и в том числе Дюссельдорфа.
Тот, кто знаком с этим болезненным настроением души, кто видел, какие
вредные последствия на умственное и физическое развитие детей оказывает
боязливая замкнутость и отчуждение от разумного, мышления в семьях,
беспрестанно вздыхающих о людской греховности, тот легко поймет, что
появление Жуковского в круге Рейтерна в 1840 году должно было произвести
необыкновенное впечатление на Елизавету Алексеевну, которая, несмотря на свое
здоровое сложение, отличалась какою-то нервною подвижностью и
мечтательностью. Со своей стороны и Жуковский, вступая в дом своего
задушевного друга, невольно считал себя как бы помолодевшим; поэтическое
воображение воссоздавало перед ним то время, когда он писал:
И заключен святой союз сердцами:
Душе легко в родной душе читать;
Легко, что сказано очами,
Устами досказать63.
"За четверть часа до решения судьбы моей, -- пишет Жуковский к
Екатерине Ивановне Мойер, -- у меня и в уме не было почитать возможным, а
потому и желать того, что теперь составляет мое истинное счастие. Оно подошло
ко мне без моего ведома, без моего знания, послано свыше, и я с полною верою в
него, без всякого колебания, подал ему руку".
21-го мая 1841 года совершилась свадьба Жуковского в церкви русского
посольства в Штутгарте,
тестем. Вскоре он начал заниматься своими литературными работами и
познакомился с кругом друзей семейства Рейтерна. Друзья, посещавшие его
здесь, и в том числе любимая его племянница, Авдотья Петровна Елагина,
находили его довольным и веселым в его новой обстановке.
В первый год своей супружеской жизни Жуковский написал три сказки
белыми стихами, которые свидетельствуют о довольно веселом настроении его
духа. Первая из них, "Об Иване-царевиче и Сером Волке", заимствована из
собрания немецких сказок, составленного братьями Гримм, но облечена в
русскую народную форму; впрочем, сказка такого же содержания существует у
многих народов, в том числе и у русских. Жуковский любил это свое
произведение. "Если ты не читал "Ивана-царевича", -- писал он ко мне, -- то
прошу непременно его прочитать: он также принадлежит к моим любимым детям.
С ним я дал себе полную волю и разгулялся нараспашку". И действительно,
Жуковский вложил в эту сказку так много оригинального, что она была
переведена обратно на немецкий язык и вышла в свет с предисловием Юстина
Кернера.
Такою же веселостью отличается и другая сказка, извлеченная нашим
поэтом из сборника Гримм: "Кот в сапогах". Но в то же время он перевел из того
же собрания и третью сказку: "Тюльпанное дерево", содержание которой
отличается грустным характером. Зная, что у Жуковского стихи всегда были
отражением душевного его состояния, мы должны думать, что уже тогда грусть
начала вкрадываться в его душу, несмотря на радость семейной жизни. <...>
Чувства, которые доныне Жуковский выражал радостными и
непринужденными словами и даже гимнами ко Всевышнему, заглушаются пред
каким-то неведомым, таинственным страхом. Весьма разительно для нас
повторение одного и того же слова в приведенном письме: верить, верить, верить!
64 Нас глубоко трогает пламенная вера Жуковского; но нельзя не признать, что в
то время, о котором мы говорим, наш друг стал уже выходить из границ тех
верований, которые он питал прежде, В статье "Нечто о привидениях",
напечатанной после смерти его, он с любовью рассказывает о тех случаях, когда
кому-нибудь грезилось видеть наяву или слышать сверхъестественные вещи. Про
себя и жену он сообщает подобные случаи, доказывающие усиленную в обоих
нервную восприимчивость. <...>
К счастью, Жуковский не вполне предавался подобным странностям. Он