В.А. Жуковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
мебелью и книжными шкапами и украшены бюстами царского семейства,
антиками и картинами. Он держал экипаж и заботился о туалете своей жены. <...>
Мы часто видели в жизни Жуковского -- чем сильнее какая-нибудь мечта
тревожила его душу, тем ярче она олицетворялась в его стихотворениях, а потому
и в настоящем случае мы решаемся на следующее предположение: нам кажется,
что изображенное яркими красками беспокойство капитана Боппа65 указывает на
душевное
детства пламенно преданный вере на старости, под пиетическим влиянием
окружавшей его среды, был доведен до душевного аскетизма и до такой степени
поддался было этому учению, что диалектическими усилиями старался доказать
своим друзьям, которые упрекали его в унылости духа, что его меланхолия не
есть меланхолия и что у христианина "уныние образует животворную скорбь66,
которая есть для души источник самобытной и победоносной деятельности". При
таком настроении и при усиливающихся телесных недугах Жуковскому
становилось все душнее, скучнее и грустнее за границей, тем более что он не мог
еще дать себе ясного отчета о настоящей причине своей душевной скорби, о
разладе в его религиозных понятиях. Вдруг, в конце февраля 1846 года, Гоголь
опять является во Франкфурте, расстроенный телом и духом; он приписывает
поветрию этого года то, что было, может быть, господствующим недугом в
кружке друга его Жуковского. <...>
Можно себе представить, что присутствие больного друга тоже не
развеселило Жуковского. К счастию, к нему явился А. И. Тургенев и немного
разогнал мрачные тучи в доме поэта. В апреле наш друг был бодр духом и
принялся писать кое-какие "Размышления"67. Ему опять было предписано врачом
ехать с женою на лето в Швальбах, куда в июле заехал к нему на несколько дней и
Гоголь. Но Жуковскому эти воды принесли мало пользы; зато по возвращении во
Франкфурт два приятных известия из России расшевелили его немного: одно -- о
помолвке Екатерины Ивановны Мойер68 за сына А. П. Елагиной, Василия
Алексеевича, а другое -- о пребывании императрицы Александры Федоровны в
Германии на пути ее в Палермо. Он тотчас собрался с женою и дочерью в дорогу
навстречу государыне и ожидал ее в Нюренберге. Узнав, что она не остановилась
в этом городе и пробудет только некоторое время в Берлине, Жуковский отвез
жену и дочь в город Гоф и, оставив их там, отправился в Берлин. Из Нюренберга
он успел 4/16 сентября 1845 года написать к Е. И. Мойер и В. А. Елагину
поздравление их с помолвкой и притом высказал свои мысли о женитьбе. <...>
Остается дополнить эту картину описанием того, как
праздновали день свадьбы Е. И. Мойер. Перед нами пять писем об этом предмете
на разных языках (на русском, французском и немецком) к разным лицам в
Бунино. Правду сказать, содержание их одно и то же, но это-то более всего и
характеризует настроение духа в доме нашего друга. В то время, когда, как
думали Жуковские, происходило венчание Екатерины Ивановны и Василия
Алексеевича в бунинской церкви, -- и Василий Андреевич, и жена его, и дети их
молились на коленях за счастие новобрачных, читали те места из Св. Писания,
которые по церковному обряду произносятся при совершении таинства, и после
того, уже по-немецки, то, что для благочестивых католиков предписано читать на
11/20 января. Еще в шесть часов утра на этот день Жуковский писал Екатерине
Ивановне, благословляя вступление ее на путь супружеской жизни, "ведущий к
Спасителю прямее другого, потому что мы на нем короче узнаем то добро, какое
в душе нашей есть, и то зло, какое надобно из ней истребить; потому что на нем
более, нежели на каком другом, встречаются те испытания, какие наиболее
стремят нас к вере, знакомят нас с упованием на помощь свыше, учат смирению,
наполняют сердце преданностию к воле Божией". К этим словам умиления
Жуковский считает, однако, нужным прибавить:
"Но обманывать себя не надобно! Только начнется для тебя настоящая
работа жизни: семейная жизнь есть беспрестанное самоотвержение, и в этом
самоотвержении заключается ее тайная прелесть, если только знает душа ему
цену и имеет силу предаться ему (и эта сила нужна гораздо более в мелких,
ежедневных обстоятельствах, нежели в высших, редких). Тебя, однако, милая
Катя, такая школа устрашать не может: ты уже с успехом прошла ее нижние
классы и теперь переведена в верхний класс с хорошими предварительными
знаниями, с большою охотою учиться и доучиться ей с большим естественным
для того талантом, так что я могу, не опасаясь ошибиться, тебе предсказать, что
со временем ты будешь весьма порядочным профессором своей науки, в чем,
конечно, мой почтенный крестник тебе не уступит: он поможет тебе заслужить и
получить профессорское звание" -- и т. д.
В заключение письма своего Жуковский, уже шутя, приводит несколько
строк из переводимого им Гомера. Гомер, говорит он, "зная, как поэт, все
предвидящий и все знавший, что некогда переведена будет мною его "Одиссея",
зная также и то, что в то время, как я буду ее переводить, должен будет жениться