В.А. Жуковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
– - летописью литературной и общественной борьбы эпохи, надписи к портретам --
биографической миниатюрой.
Жуковский отдает обильную дань всем этим формам. Сравнивая его
элегии "На смерть А<ндрея Тургенева>" (1803), "На смерть фельдмаршала графа
Каменского" (1809), "На кончину ее величества королевы Вюртембергской"
(1819), "Он лежал без движенья..." ("А. С. Пушкину", 1837), видишь, как меняется
тип "мемориальной элегии": от общих элегических формул "певец
страданий" идет к конкретике фактов, расширенному прозаическому
комментарию (примечания к элегии "На кончину ее величества...", письма к отцу
Пушкина и Бенкендорфу как дополнение к стихотворению о кончине поэта).
Образ умершего оживает в воспоминании о нем; от поэтического некролога
Жуковский естественно переходит к мемуарной прозе. Его рассказы о смерти
Пушкина, публичное чтение письма о его последних днях в разных аудиториях: в
Ореанде у Фикельмонов, в Варшаве у Козловского, в Дюссельдорфе у Рейтернов
– - делали этот мемуарный материал фактом общественного сознания.
В дружеских посланиях, обращенных к Вяземскому и В. Л. Пушкину,
Плещееву и Воейкову, к Батюшкову, отразился тот же процесс бытового
заземления, детализации, расширения историко-культурного пространства. В
своей совокупности дружеские послания Жуковского 1814--1815 гг.
– - это
содержательные литературные воспоминания, арзамасская поэтическая летопись.
В послании "К Воейкову" (1814) воссоздано "пиндопреставление" -- аналог
заседаний "Беседы"; в обращении к "Ареопагу" (1815) открывается мир
арзамасской критики; в цикле посланий "К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину"
звучат реквием по Озерову, предвещающий лермонтовскую "Смерть Поэта", и
рассказ о Карамзине, который "ждет суда // От современников правдивых, // Не
замечая и лица // Завистников несправедливых". Прошлое и настоящее,
литературное и бытовое нерасторжимы в этих литературных летописях.
От "Певца во стане русских воинов" идет традиция миниатюрной
биографии. Если в "Певце..." Жуковский создал поэтическую галерею портретов
героев 1812 года, то впоследствии он склонен давать надписи к портретам поэтов-
современников. Арзамасские прозвища стали его пророчеством о грядущих
судьбах арзамасцев и символическими знаками личности, а поэтические формулы
из посланий -- эпиграфами к жизнеописаниям: "Святое имя -- Карамзин",
"Малютка Батюшков, гигант по дарованью" и т. д.
В орбиту поэтической мемуаристики, рожденной эпохой элегического
мышления и самосознания, вошли личность и творчество первого русского
романтика. Послания, обращенные к нему, посвящения ему есть почти у каждого
русского поэта 1810--1830-х годов. В них факты
расставания) соотносятся с благодарностью за поддержку ("Тобой впервые стал
Поэтом я...", "И сил мне придал ты своим волшебным словом...", "Не ты ль мне
руку дал в завет любви священной?.."); в них вызревают обобщающие
характеристики ("Тиртей славян", "Гораций-Эпиктет", "балладник мой", "новый
Грей"). Итогом этой индивидуальной поэтической мемуаристики становится
объявленный в 1817 г. "Вестником Европы" конкурс на надпись к портрету
Жуковского: "Не угодно ли будет нашим господам стихотворцам (разумеется,
общим приятелям Василия Андреевича) прислать к нам надпись для другого
портрета?" {Вестн. Европы. 1817. Ч. 91, No 3. С. 183.}. Надписи К. Н. Батюшкова,
В. Л. Пушкина, Н. Д. Иванчина-Писарева и, наконец, знаменитая пушкинская
"Его стихов пленительная сладость..." отразили пик популярности поэзии
Жуковского и вместе с тем взлет поэтической мемуаристики. Свое законченное
выражение она получила у Ф. И. Тютчева. "Зарифмованное воспоминание" -- "17
апреля 1818 года", рассказывающее об одной из первых встреч с Жуковским,
написано незадолго до смерти Тютчева, но...
С тех пор воспоминанье это
В душе моей согрето
Так благодатно и так мило --
В теченье стольких лет не изменяло,
Меня всю жизнь так верно провожало...
Поэтическая личность Жуковского, его душевный строй влекут Тютчева к
нему. В своем стихотворном некрологе 1852 г. "Памяти В. А. Жуковского" он
определит это точно и емко:
Душа его возвысилась до строю:
Он стройно жил, он стройно пел.
Воспоминания о Жуковском не иссякнут в русской поэзии до самого
начала XX в. И в стихотворении с характерным названием "Родина русской
поэзии", напечатанном в "Вестнике Европы" {Вестн. Европы. 1897. No 11. С.
347.}, Вл. Соловьев завершит эпоху поэтической мемуаристики и надписей к
портрету Жуковского словами: "О гений сладостный земли моей родной!" А в
1905 г. Александр Блок, считавший Жуковского своим "первым вдохновителем",
скажет: "Жуковский подарил нас мечтой, действительно прошедшей "сквозь
страду жизни". Оттого он наш -- родной, близкий..." {Вопросы жизни. 1905,
апрель--май. С. 228.}.
Другим неиссякающим источником воспоминаний о Жуковском будет
дневниково-эпистолярная проза. В недрах и в контексте новой поэтической
культуры она имела неповторимое лицо. Автобиографические и