Вагончик мой дальний
Шрифт:
Костик шмыгнул в темноту, а я остался ждать. Стоял оглушенный как колуном по башке. И мысли рассыпались: Зоя, Шурочка, штабные крысы, от которых вся напасть. Слово “напасть” отчего-то застряло в мозгу и вызывало судорогу в животе…
17
Я вернулся во двор, но тут же выскочил за ворота, решив сам их искать. Прошел черной улицей, но ничего не увидел. Темные тени домов, заборы, деревья и ни одного огонька. Вдруг испугался, что
Костик с Зоей уже
Хромая, дошел до двора, но он был пуст.
Только теперь я заметил, что стало светать. Потерев саднящую коленку и обругав дурацкий камень, бросился снова на улицу и тут увидел.
Сперва ее. Костик стоял сбоку и старался нам не мешать. Кажется, он даже отвернулся.
Так она и запомнилась посреди улицы в светлом платьице и беленькой косыночке. В редеющей мгле я смог различить ее лицо, глаза. Но это были не глаза, провалы, несущие в себе еще большую черноту, чем та, что нас окружала.
– Зоенька, моя…
Не помню сейчас, произнес ли я это вслух. Но она услыхала. Она сделала неуверенный шаг вперед, а я шагнул к ней. Тогда она вытянула вперед руки, как это делают слепые, прикоснулась ко мне холодными пальцами, стала меня ощупывать: щеки, лоб, шею. Она не верила, что я – это я. Странный скулящий звук, вовсе не женский, даже не человеческий, коснулся меня и пронзил насквозь.
Господи! Господи! Да что же за напасть такая, если для нее нет слов, один звериный крик?! Она уткнулась лицом в мое плечо, и оно сразу онемело от тупой боли.
– Зоенька, моя, – повторял я. – Зоенька, моя! – Кажется, вслух. Она намертво вцепилась в мою одежду, словно боялась, что я исчезну. Я ладонями коснулся ее спины и через тонкую ткань почувствовал, как ее лихорадит…
Мы даже не обсуждали, надо или не надо бежать. Мы знали: к утру
Петька-придурок обнаружит, что ее нет, и понесется в панике докладывать в штабной вагон. А там рассуждать не любят, поднимут тревогу, пришлют конвой и арестуют. Еще и изметелят по дороге за то, что пришлось тащиться пехом за семь верст.
А тревогу-то поднимут не только потому, что потеряли человеко-единицу… Для них это – тьфу! Перетасуют список, наврут, смухлюют и такой красивый марафет, такой дебет-кредит наведут в бумагах – ни один проверяющий инспектор не подкопается. Но все дело в Зойке: главный свидетель их преступлений сбежал.
Мы-то не собирались никому ничего рассказывать. Знали: пустое. Мы спасали сами себя. Однако я твердо решил: если удастся дойти до их притона-штабнухи, гранатой взорву! Пусть там охрана, оружие…
Подожгу, взорву! Камнями забросаю! А вот потом – в бега. Если бы
Глотыч дал мне свою берданку! Не даст…
Мой рассказ он выслушал, стоя на крыльце и упершись глазами в пол.
Пробормотал:
– Это мы проходили.
Ушел в дом и вынес
– Бегите, – буркнул в бороду. – Они сюды прискачут.
Мы продолжали стоять посреди двора. Это ведь только сказать: бегите.
А куда бежать-то? Кругом лес, сквозь него дорога на полустанок, другой дороги мы не знаем. Может, ее вообще нет.
Уже объявились две Кати, стояли в одинаковых позах, рассматривая нас с Зоей.
– Присядьте-ка на дорогу, – сказал Глотыч. – Они тотчас не прибегут, потому как ленивые. А мы должны крепко подумать.
Мы присели на ступеньках. Только Кати остались стоять. Младшая на меня не смотрела, только на Зою.
– Совет мой такой, – начал Глотыч. – В лес не ходите, заблудитесь.
Там болото, зверье… Да бандюгов много. Вы к железке ступайте, узкоколейка у нас для лагерных… Топайте по ней, пока до Юргомыша не дойдете. Наш районный центр. В него не заходите, там вас стеречь будут. Милиция, комиссары с поезда… Людоеды ваши… Эти не помилуют, застрелят. У них такое право есть: беглецов стрелять. Чтобы, значит, следов не оставалось.
Он помолчал, разглядывая Зою. Мы все на нее сейчас смотрели.
Беглец-то она, о ней и речь. Мелькнула шальная мысль: обстричь бы ее под мальчика, обрядить, сажей зачумазить… Да уж больно глазаста да фигуриста… Не проскочит.
– Вам надо в лесу, за Юргомышем, на товарняк попасть, они там скорость набирают. Охрана не увидит, если в темноте. Да она пьяная, трезвых я не видел. А как отъедете и станут документ требовать, говорите: беженцы, отстали, в Курган едете… Имена перемените… А дальше, – Глотыч махнул рукой, – хошь на восток, хошь на запад…
Россия большая, на какой-нибудь край да вынесет!
– А ты, Шабан, не побежишь разве? – спросил Костик. Среди общей паники мы о нем не вспомнили. Наш дружок сидел у нас за спиной да помалкивал. Будто все, что тут говорилось, лично его не касается.
– Не знаю, – отвечал он, не глядя на нас.
– Как не знаешь? – удивился я. – Ты же первым… Ты же хотел драпать?
– Не знаю, – повторил он и посмотрел на Глотыча.
Тот раньше нас сообразил. Кивнул одобрительно.
– Чего ж не понимать? Остается ваш Шабан.
– Совсем? – поразился я.
– Как захочет. Может и насовсем, – изрек многозначительно Глотыч.
–
Я его так запрячу, что ни один комиссар не разыщет… Скажу вот, с вами, мол, убег… Ищи ветра в поле!
Глотыч свернул свою знаменитую “козью ножку”. Засмолил, глубоко затянулся, будто заново оглядел весь двор.
– Мне что надо-то? – сквозь дым сказал. – Чтобы мое рукомесло не потерялось, иначе мужик в России вымрет. Комиссары сеять не умеют, пахать тоже… От них сплошь вырождение работника идет. Вот ваш Шабан и потянет ниточку дальше… На Катьке поженю, детишки пойдут…