Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни
Шрифт:
Одной длинной беспорядочной цепью мы устремились к гладкому пологому берегу, где нам приветственно махали платками и оружием. Мы подходили все ближе и ближе, и с каждым ярдом славный «Морской ястреб» дюйм за дюймом вырывался вперед. Его шестьдесят весел одновременно били по воде, отбрасывая ее назад длинными струями пены. Наконец, старый Ивар, стоявший на баке рядом со мной вместе с Харальдом и молодым Иваром, который уже почти оправился от ран, издал последний рык гребцам, и могучим броском длинная ладья наполовину выпрыгнула из мелководья, и ее киль глубоко врезался в песчаный берег.
Мы вместе спрыгнули на землю, и когда
Мгновение мы молча смотрели друг на друга, два странника снова удивительно встретившиеся, я — из прошлого века Земли, а она — со звезд. Для меня в этом прекрасном облике вновь воплотились ласковое величие Илмы, нежная грация Циллы, надменная красота Клеопатры и героическая самоотверженность Зорайды; все это и кое-что, что мне еще предстояло узнать. Но для нее я был всего лишь чужаком, вернувшимся с ее народом из далеких войн, безымянным солдатом удачи, который значил для нее не больше, чем любой другой случайный посетитель берегов Скандинавии.
— Кто это? — спросила она, отворачиваясь, чтобы приветствовать ярла Ивара и его сыновей.
И, покончив с приветствиями, они сообщили ей, при каких обстоятельствах я присоединился к ним, но ничего не сказали о моем чудесном прошлом, потому что Харальд добавил много новых стансов к «Саге о Валдаре» во время путешествия и должен был спеть их в тот вечер в большом зале бурга, когда все мы должны были собраться на праздник возвращения домой, и поэтому отец не хотел портить его выступление. Потом она снова повернулась ко мне и, протянув руку, сказала спокойным, ласковым, бесстрастным голосом, как будто я был (а для нее, без сомнения, так все и выглядело) самым настоящим незнакомцем:
— Добро пожаловать в Иварсхейм, Валдар Сильный, как мне сказали. Ты в первый раз в Скандинавии? Что-то в твоем лице и облике мне как будто знакомо. Где я видела тебя раньше, если вообще видела?
Мне хотелось ответить: «В битве при Ярмуке, когда наконечник римского копья вошел в твою белую грудь!» Но в ее холодных манерах было что-то отстраненное, поэтому, взяв ее протянутую руку, ту самую руку, которую я в последний раз сжимал и целовал, когда она была холодной и окоченевшей в смерти, я низко склонился над ней и ответил:
— Я уже видел эту северную страну и видел лицо, похожее на лицо прекраснейшей из ее дочерей, но сейчас я впервые стою в Иварсхейме и вижу несравненную красоту Лилии Бренды.
— Красивая речь, хотя и несколько необычная для наших грубых северных ушей, — заметила она, убирая руку и отворачивая в сторону свою хорошенькую голову, улыбаясь и хмурясь одновременно. — Может быть, когда-нибудь, когда мы познакомимся ближе, ты мне все объяснишь.
С этими словами она оставила меня, чтобы поговорить с Иваром и Харальдом, а ярл Ивар отвел меня в бург, чтобы подобрать для меня комнату. В тот вечер к закату большой зал был весь освещен факелами из северной сосны и большими восковыми свечами, которые мы привезли с юга. Ярл Ивар сидел в высоком кресле во главе длинного стола, уставленного огромными кусками жареного и вареного мяса, большими кувшинами, деревянными чашами и серебряными кубками, полными меда и вина, красного, как кровь, или желтого, как золото.
Я сидел на гостевом месте по правую руку от ярла Ивара,
Надо сказать, это был настоящий веселый пир, когда мы, наконец, приступили к еде, не такой, какие устраивают в ваших сегодняшних обеденных залах, потому что аппетит и к мясу, и к питью был тогда сильнее, чем теперь, и мы меньше церемонились, удовлетворяя его. Но за этим грубым, обильным столом было, может быть, больше дружеского общения и меньше скрытой ненависти и ревности, чем на любом пиру, на которым вы сидели. В таком обществе в те дни то, что было на уме, то было и на языке, были ли слова желанными или нет, а рука всегда была готова подтвердить то, что было сказано языком, доказательство чему вы вскоре увидите.
Мы ели, пили, смеялись, болтали и хвастались своими великими подвигами, пока огромные блюда не опустели и наши аппетиты не утолились, а затем кубки с элем и кувшины с вином были наполнены снова, и ярл Ивар ударил рукоятью кинжала по столу, призывая к тишине, и велел Харальду достать арфу и спеть «Сагу о Валдаре» с новыми стихами, которые он к ней написал.
В одно мгновение смех, шутки и хвастовство смолкли, так как жители Иварсхейма горячо любили сладкоголосого молодого певца, и во всей этой грубой, дикой компании не было сердца настолько грубого или дикого, которое не было готово растаять слезами или вспыхнуть пламенем по волшебному велению музыки и песни.
Харальд взял арфу и запел, как пел на борту корабля в Адриатике, и когда он закончил древнюю сагу, которую все они хорошо знали, но не могли слышать достаточно часто, они вскочили на ноги, замахали чашами и кувшинами и стали выкрикивать похвалы певцу и его песне, думая, что он закончил.
Тогда ярл Ивар поднялся и глубоким раскатистым голосом заставил их замолчать, и в наступившей изумленной тишине Харальд снова ударил по арфе и извлек из отзывчивых струн такую удивительную и нежную мелодию, что эти грубые воины и дикие морские волки склонили головы и снова уселись, как пристыженные дети, в ожидании новой песни.
Из тишины, последовавшей за вступлением, раздался чистый, мягкий голос, и когда Харальд запел, и звенящие строфы поплыли одна за другой, то громкие и быстрые, то медленные и жалобные, я увидел, что волшебным искусством певца он вплел в свою песню все, что я рассказал им во время путешествия о своих прошлых жизнях.
Пока он пел, я смотрел на лицо Бренды и видел, как каждый поворот сюжета мгновенно отражался на нем, когда ее сердце, не осознавая, билось в ответ на звуки. Я видел, как вспыхивали ее щеки и сверкали ее глаза, когда боевая песня Армена или яростный вопль текбира гремели в изменчивой мелодии, а ее грудь вздымалась и опускалась, то медленно, то быстро, когда певец рассказывал о переменчивой судьбе моих многочисленных возлюбленных.
Наконец пульсирующие струны затрепетали в тишине, и голос Харальда растаял в слабом эхе большого зала, и снова наступила тишина, и когда я огляделся вокруг, я увидел, как огонь битвы сверкнул на меня из тысяч глаз, и услышал глубокое дыхание людей, которые дрожали от желания совершить такие же дела, о которых пел певец.
Вдруг, словно хриплый каркающий крик ворона в глубокой тишине летней ночи, в тишине раздался резкий издевательский смех, и огромный, широкоплечий волосатый берсеркер, сидевший у середины стола, вскинул руки над головой и проревел: