Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни
Шрифт:
Я поднял руку, протер затуманенные глаза и пошевелил застывшими от долгого сна конечностями, и моя льняная и шерстяная одежда на глазах рассыпалась в клочья и пыль. На мне остались только стальной шлем, кольчуга, оружие и пояс с мечом. Одного этого было достаточно, чтобы понять, что еще один цикл моей удивительной судьбы завершился и вот-вот начнется новый.
Я вытянул затекшие руки и ноги, стряхнул с них пыль от рассыпавшейся одежды, поднялся, окоченевший и спотыкающийся, и тихо застонал, скорее от горя, чем от удивления, потому что на сердце у меня была печаль, когда долгожданный сон пришел ко мне, и сердцу было все еще тяжело от все еще живых воспоминаний обо всем, что я потерял. Я был подавлен немым, смутным
В каком новом веке мира я проснулся? Как давно умерли, похоронены и, может быть, забыты те дорогие храбрые товарищи по оружию, с которыми я сражался за ислам? Что за новый мир лежал за стенами храма? Среди каких новых народов мне, одинокому чужаку среди чужих, предстояло вновь отправиться в путь? Как долго длился мой глубокий сон, похожий на смерть?
Я взглянул вверх, на луч света, все еще ярко падавший сквозь мрак большой комнаты, и, моргая, вспомнил, как Амемфис говорил (увы, когда это было, сколько лет или столетий назад?), что особое отверстие пронизало огромные камни крыши храма таким образом, что раз в 550 лет луна и солнце попеременно посылали луч света через него на трон Птаха.
После этого я вспомнил белый свет, сиявший передо мной, когда я вошел в храм, и который едва ли мог быть чем-то иным, кроме лунного луча, который нес свою назначенную вахту и по какому-то таинственному указу сил, определяющих судьбы людей, направил меня к месту моего упокоения. Поэтому появление солнечного луча знаменовало прохождение, по крайней мере, полуцикла длиной в 550 лет.
Итак, я вошел в храм в 18-й год бегства по мусульманскому летоисчислению, который был 640 годом христианской эры, следовательно, по западному летосчислению сейчас должен был быть 1190 год. Если это было так, то прошло почти столько же времени, сколько минуло с того дня, когда я умер на Голгофе, до того, как первое воспоминание застало меня пастухом коз на аравийских холмах.
Я отряхнул пыль с рук и ног, осмотрел себя и обнаружил, что моя новая жизнь вполне могла бы начаться и в худшем положении. Века пролетели надо мной совсем незаметно, отняв у меня лишь то, что можно было легко заменить. Моя кольчуга была цела и, если не считать пыли между звеньями, блестела как всегда. Я вытащил меч из ножен, поводил великолепным лезвием по солнечному лучу и обнаружил, что его блеск не затуманен ни единым пятнышком ржавчины. Тогда я воспрял духом, потому что в моей руке был настоящий друг, оставленный мне жестокой судьбой, — яркий, сильный и верный, как всегда. И когда я крепко сжал рукоять, и мышцы моей руки напряглись и поднялись буграми, я увидел также, что у меня еще есть сила владеть им, а значит, и построить с его помощью новую судьбу.
Я бросил меч обратно в ножны, и меня посетили более серьезные мысли. Я был голоден, я хотел пить, и я был узником в храме, потому что, хотя я и сумел открыть дверь, чтобы войти, я не знал, как открыть ее изнутри, чтобы выйти, и в том конце храма не было источника света, чтобы поискать секрет двери. Неужели я пробудился от смертного сна только затем, чтобы снова умереть от голода и жажды в огромном мрачном подземелье, как волк в яме-ловушке?
Конечно, нет, и все же, как мне выбраться из этой могучей гробницы из вечного камня, из этого огромного мрачного лабиринта бесконечных комнат и галерей, окруженных, насколько я знал, еще более необъятными развалинами? Размышляя об этом и стараясь припомнить, не дал ли мне Амемфис какой-нибудь ключ к открытию двери, через которую я вошел, я наблюдал, как солнечный луч медленно поднимался от спинки трона, пока не дошел до резного символа Исиды над алтарем, и как раз под рогатым диском я увидел два листа лотоса, вырезанные рельефно на камне,
«Над алтарем путь к свету и средство к жизни».
У этих слов было два значения, как мог видеть любой, имеющий глаза. Я вскочил на трон и, встав коленями на алтарь, надавил на листья лотоса как раз в тот момент, когда солнечный луч исчез, оставив меня в полной темноте. Нажав сильнее, я почувствовал, что стена передо мной отъехала назад. Я протянул руки в пустоту, но ничего не нащупал ни справа, ни слева. Тогда я опустил руки, и они легли на гладкую наклонную поверхность камня.
Итак, вот путь, но где же свет, ведь передо мной была кромешная тьма, хотя воздух галереи, или что бы это ни было, был прохладным и свежим, и я почувствовал слабый ветерок, дующий в лицо, когда наклонился в пустоту. Я пошарил руками вокруг и обнаружил, что за алтарем находится квадратная полость довольно внушительных размеров. Я заполз внутрь, ощупывая все вокруг себя, и вскоре, к моему удовольствию, моя рука попала на то, что я опознал как старинное египетское огниво.
С его помощью я вскоре добыл огонь и зажег один из двух или трех восковых факелов, лежавших на полу кладовой, так как это и в самом деле оказалась кладовая. В углу стояло несколько зеленых стеклянных бутылок, кувшин и кучка сушеных фиников и орехов. Вскоре я отбил горлышко одной из бутылок и омыл пыль веков в горле глотком настоящего старого выдержанного вина Коса, такого, каким я клялся Клеопатре более тысячи лет назад. После этого мой взгляд упал на большой свиток папируса, на котором я увидел первое имя, которое я носил на земле, написанное магическим письмом.
Немало удивившись, я раскатал свиток и на внутренней стороне на том же языке прочел следующее:
«Приветствую того, кто спал и проснулся!
Жрецы Амона-Ра, поставленные Амемфисом, сыном Сети, ждать твоего возвращения, следили за твоим сном на троне Птаха. Теперь я, Мнестенес, последний оставшийся в живых, будучи старым и больным перед лицом смерти пишу это для твоего сведения в момент твоего пробуждения. Старые боги мертвы, и некогда прекрасная земля Хем превратилась в груду гробниц и развалин. Храм Птаха был похоронен и забыт на века всеми, кроме нас. Ступени под тобой приведут тебя к свету. Свитки из вощеной ткани содержат все, что осталось от сокровищ Пиопи, который был фараоном в Египте много веков назад. Богам они не нужны, а последний из их слуг умирает, так что эти сокровища вполне могут помочь тебе на части твоего земного пути. Прощай!»
В свитке папируса находились еще три свитка вощеной ткани. Один из них я разрезал кинжалом, желая увидеть, что же послала мне судьба, чтобы облегчить мой путь. Развернув ткань, я увидел ряды огромных алмазов, вдавленных в воск и сверкающих в свете факелов ослепительными искрами. Мои руки задрожали. Я развернул два других свитка, и когда я выложил перед собой все их содержимое, я сидел и, затаив дыхание, смотрел на такой бесценный клад драгоценных камней, какого даже я никогда прежде не видел, а ведь я видел Тиглата и Соломона во всем их великолепии, и перебирал добычу Дамаска и сокровища Белого дворца Хосрова.
Два других свитка были наполнены рубинами, жемчугом и изумрудами, еще более ценными, чем алмазы, настолько они были совершенны по размеру, форме и цвету. Я выбрал по нескольку самых маленьких камней из каждого свитка и сложил их в кожаный мешочек, в котором нашел также несколько потертых золотых монет.
Из маленького тюка льняной ткани, который, по-видимому, был оставлен для меня, я сделал себе грубый тюрбан и плащ, привязал драгоценные свитки Пиопи к телу под кольчугой, взял две оставшиеся бутылки вина, орехи, финики и, приготовившись снова встретиться с миром, нашел и поднял люк в полу, на который намекнули слова старого жреца, и спустился по длинной лестнице.